Порвав с женой, которую он уже называл «ходячей панихидой», и поселившись в служебной квартире министра юстиции, он развил бурную активность. Был ли Керенский профессионально подготовлен, чтобы возглавить министерство юстиции? Выдающийся юрист сенатор Николай Николаевич Таганцев вспоминал: «К общему изумлению и огорчению? министром юстиции стал А. Ф. Керенский. Второстепенный молодой адвокат, социалист-революционер, крайне левый член Думы, он был известен своими чисто демагогическими резкими выступлениями в думских заседаниях. Неуравновешенный, нервный, не без способностей, он обладал ораторским талантом чисто митингового характера. Появление такого лица на посту министра юстиции не предвещало ничего хорошего»[129].

Завадский, опытнейший юрист, написал, что «министром явился человек до дикости чужой». Керенский представлялся Завадскому человеком «неглупым, искренним, с живым воображением, с порывами доброй воли, с готовностью все сделать для того, чтобы Россия благоденствовала». Но Завадский отмечал и его немалые «личные недочеты»: «Чрезмерно нервный, стоящий, пожалуй, на границе истерики, он был страстен и, следовательно, пристрастен, был нетерпелив и, следовательно, неоснователен. Работая в революционном подполье, он был до наивности несведущ в правительственной технике всякого рода»[130].

Министру финансов Михаилу Ивановичу Терещенко в революционные дни исполнился 31 год. Он был представителем династии украинских землевладельцев и сахарозаводчиков, располагавшей 150 тысячам десятин земли, сахарными, лесопильными, суконными производствами, винокурнями в Киеве с окрестностями, Подольской, Черниговской, Орловской и ряде других губерний. Поучившись у экономистов Лейпцигского университета, он экстерном окончил юридический факультет Московского, где и преподавал, пока не подал в отставку в знак протеста против увольнения трех коллег. Меломан и театрал, он подался в дирекцию Императорских театров, дослужился до камер-юнкера, получил потомственное дворянство. Терещенко, этот «изящный монденный англоман»[131] (словами Бенуа), имел состояние в 70 млн рублей, что равноценно состоянию современного долларового миллиардера.

Набоков не запомнил, чтобы Терещенко за два месяца руководства Минфином «оставил сколько-нибудь заметного следа. Занят он был главным образом выпуском знаменитого займа свободы… Он отлично схватывал внешнюю сторону вещей, умел ориентироваться, умел говорить с людьми — и говорить именно то, что должно было быть приятно его собеседнику и соответствовать взглядам последнего»[132]. А Суханов полагал: «Молодой человек был неглуп и довольно ловок»[133]. Вместе с Керенским Терещенко войдет в неформальную руководящую тройку Временного правительства, третьим участником которой станет министр путей сообщения Некрасов.

«Друг и вдохновитель Керенского, последовательно министр путей сообщения, финансов, товарищ заместитель председателя, финляндский генерал-губернатор, октябрист, кадет и радикал-демократ, балансировавший между правительством и Советом, — Некрасов, наиболее темная и роковая фигура среди правивших кругов, оставлявшая яркую печать злобного разрушения на всем, к чему он прикасался: будь то создание «Викжеля», украинская автономия или Корниловское выступление…»[134] — охарактеризует Некрасова генерал Антон Иванович Деникин. А Бубликов, который в вопросах путей сообщения разбирался на порядок больше Некрасова, считал его кандидатуру совершенной катастрофой для российского транспорта. «Были ловкие интриганы, смотревшие на власть не как на служение народу, на создание всего его будущего, а как на способ личного выдвижения, вроде Н. В. Некрасова»[135].

Министр торговли и промышленности 41-летний Коновалов — был сыном хлопчатобумажного фабриканта. Он продолжил трудовую династию после учебы на физмате Московского университета и в школе ткачества в немецком Мюльгаузене, возглавив товарищество мануфактур «Иван Коновалов с сыном». Коновалов славился либерализмом в отношении рабочих, строил для них комфортабельные общежития, ввел 9-часовой рабочий день. Общественная активность привела его к руководству хлопкового комитета при московской бирже, костромского комитета торговли и мануфактур, Российского взаимного страхового союза и т. п. В 1905 году Коновалов стоял у истоков торгово-промышленной партии, затем спонсировал многие либеральные периодические издания. Один из лидеров прогрессистов, с июля 1915 года Коновалов был товарищем председателя Центрального военно-промышленного комитета (Гучкова), одним из инициаторов создания Рабочей группы ЦВПК.

Коновалов был, пожалуй, единственным министром (кроме Милюкова), который не вызывал отрицательных эмоций у Набокова, но и тот замечал: «В первом составе Временного правительства я не помню, чтобы он играл заметную роль. Чаще всего, мне кажется, он жаловался на то, что Временное правительство не в достаточной степени занято разрухой промышленности… Красноречивым он никогда не был, он говорил чрезвычайно просто и искренно, так сказать, бесхитростно, но мне кажется, что раньше всего в его обращениях к Временному правительству зазвучали панические ноты»[136]. Однако никаких значимых шагов по налаживанию торговли и промышленности в России со стороны Коновалова зафиксировать не удалось. «Были люди, действительно искренно преданные родине, но зато неврастенически безвольные, как А. И. Коновалов»[137], — объяснял знавший его Бубликов.

Сложнейший — крестьянский — вопрос предстояло разрешать 47-летнему Андрею Ивановичу Шингареву. Уроженец Воронежской губернии (мать — дворянка, отец — из купеческого сословия), он окончил физико-математический и медицинский факультеты Московского университета. Работал земским врачом, но всероссийскую известность стяжала ему книга «Вымирающая деревня». Она же превратила Шингарева в главного эксперта партии кадетов по крестьянскому вопросу. Он был депутатом III–IV Госдум, масоном. Коллега по партии Набоков признавал: «Чувствовалось, что у Шингарева слегка кружилась голова от той высоты, на которую его, скромного земского врача, вознесла не случайная удача, не чужая рука, а его собственная работа… Он работал, вероятно, 15–18 часов в день, сразу переутомился и как-то очень скоро потерял бодрость и жизнерадостность. В заседаниях Временного правительства… чувствовал себя на трибуне Государственной думы, говорил длительно, страшно многоречиво, утомлялся сам и утомлял других до крайности»[138].