Об этом необходимо написать Говарду, он будет поражен и (да!) преображен: настолько это согласуется с тем декадентским и гнилостным ужасом, который он находит в Нью-Йорке, Бостоне и даже в Провиденсе (не левантийцев и средиземноморцев, а полуразумных параменталов!). Но не уверен, что он это выдержит. Если уж на то пошло, не уверен, долго ли еще я сам смогу это выносить. Но, если я хотя бы намекну старому Тиберию на то, что, поделись он своим знанием о паранормальном с другими родственными душами, он превратился бы в такого же урода, каким был его тезка в свои последние дни на Капри, он вновь примется обличать тех, кто, как он считает, все провалил и предал его в созданном им Герметическом ордене.

А мне пора сматываться – я собрал все, что можно использовать для писательства. Но могу ли я отказаться от высшего экстаза, порождаемого предвкушением того, что и на следующий день мне предстоит воспринять из уст Черного Пифагора какую-то новую сверхъестественную истину? Это как наркотик, от которого я не в силах отрешиться. Кто может отказаться от такой фантазии? Особенно когда фантазия – правда.

“Паранормальное” – это всего лишь слово, но сколько же за ним скрывается! Сверхъестественное – мечта бабушек, священников и писателей ужасов. Но паранормальное!.. И все же, сколько мне по силам? Смогу ли я выдержать полный контакт с параментальной сущностью и не сломаться?

Вернувшись сегодня, я ощутил, что мои чувства меняются, вернее, метаморфозируются. Сан-Франциско был меганекрополем, насыщенным параменталами, чуть улавливаемыми на грани видения и слуха; каждый квартал города представлял собой сюрреалистический кенотаф, в котором достойно было бы упокоить Дали, а я сам, один из живых мертвецов, осознавал все с холодным восторгом. Но теперь я боюсь стен своей комнаты!

Франц, посмеиваясь, взглянул на тусклый простенок за кроватью, под паутинным изображением телебашни на флуоресцентно-красном фоне, и обратился к лежащей между ним и стеной Любовнице Ученого: «Похоже, та история совсем доконала его, не так ли, дорогая?»

Но он тут же вновь принял сосредоточенное выражение. «Говард», упомянутый в записи, не мог быть не кем иным, как Говардом Филлипсом Лавкрафтом, пуританской ипостасью По из Провиденса двадцатого века, исполненным прискорбным, но неоспоримым отвращением к роям иммигрантов, которые, по его ощущениям, угрожали традициям и памятникам его любимой Новой Англии и всего Восточного побережья. (И разве не был Лавкрафт «литературным негром» у человека по имени вроде Кастри? Кастер? Карсвелл?) Они со Смитом были близкими друзьями по переписке. Ну а упоминания о Черном Пифагоре само по себе являлось убедительным доказательством того, что хозяин дневника читал книгу де Кастри. Да еще дразнили воображение эти ссылки на Герметический орден и Великий шифр (или Пятидесятикнижие). Однако Смит (кто же еще?) явно был не только очарован, но и напуган бредом своего раздражительного наставника. Еще более явно это проявилось в его поздней записи.

Просто отвратительные намеки злорадствующий Тиберий делал сегодня насчет исчезновения Бирса и смертей Стерлинга и Джека Лондона. И подразумевал он не только, что они якобы покончили с собой (что я категорически отрицаю, особенно в отношении Стерлинга!), но и что в их смертях были и другие особенности – особенности, которые принято приписывать дьяволу.

Он даже захихикал, говоря: “Можешь не сомневаться, мой дорогой мальчик, что все они пережили очень тяжелое (в параментальном смысле) время, прежде чем их прищучили, или, иными словами, уволокли в персональные серые паранормальные преисподние. Очень огорчительно, но такова неминуемая участь Иуд и тех, кто слишком рьяно суется не в свое дело”, – прибавил он, глядя на меня из-под взъерошенных седых бровей.

Может быть, он гипнотизирует меня?

Почему я все еще торчу здесь, хотя опасности явно перевешивают возможный выигрыш? Ведь этот полубред о методах придания запаха параментальным сущностям – явная опасность.

Франц нахмурился. Он довольно много знал о блестящей литературной группе, собравшейся в Сан-Франциско на рубеже веков, и о том, что жизнь очень уж многих из них оборвалась трагически. В частности, среди них были мрачный романтик Амброз Бирс, пропавший без вести в раздираемой революцией Мексике в 1913 году (чуть позже он скончался от уремии и отравления морфином в Лондоне), а в 1920-х годах погиб от яда поэт-фантаст Стерлинг. Франц напомнил себе, что при первой же возможности нужно будет расспросить обо всем этом Джейми Дональдуса Байерса.

И последняя, оборванная на середине фразы запись дневника была в том же духе:

Сегодня случайно застал Тиберия за записью, которую он делал черными чернилами в бухгалтерской книге вроде тех, что используются для бухгалтерского учета. Его Пятидесятикнижие? Великий шифр? Я успел мельком увидеть сплошную страницу с чем-то вроде астрономических и астрологических символов, но он поспешно захлопнул тетрадь (может ли быть пятьдесят таких тетрадей?) и заявил, что я шпионю за ним. Я пытался отвлечь его, но он отказался разговаривать на другие темы.

Зачем я остаюсь? Этот человек – гений (парагений?), но к тому же и параноик!

Он размахивал передо мной своим гроссбухом и кудахтал: “Что, если ты как-нибудь ночью бесшумно проберешься сюда и украдешь вот это?! Почему бы и нет? В параментальном смысле это будет просто означать, что тебе конец! Но хуже от этого не станет. Или станет?”

Видит Бог, пора…

Франц пролистал несколько следующих девственно-чистых страниц, а затем поднял голову и посмотрел поверх тетради в окно, за которым с кровати ему была видна лишь столь же пустая стена ближней из двух возносившихся к небу башенок. Ему пришло в голову, что все это складывается в жуткую фантазию, закручивающуюся вокруг построек: зловещие теории де Кастри, Смит, рассматривающий Сан-Франциско как… ах да, меганекрополь, ужас Лавкрафта перед сгрудившимися башнями Нью-Йорка, небоскребы центра города, которые он видит со своей крыши, море крыш, которое он сам рассматривал с вершины Корона-Хайтс, и это обветшалое старое здание, где он сейчас находится, с его темными коридорами, раззявленным вестибюлем, странными шахтами и чуланами, черными окнами и тайниками.

ФРАНЦ СДЕЛАЛ себе еще кофе (за окном давно уже было совсем светло), взял с полки у стола охапку книг и притащил их в постель. Чтобы освободить для них место, пришлось отправить на пол еще часть красочного развлекательного чтива. «Ты становишься все темнее и интеллектуальнее, моя дорогая, но при этом не стареешь ни на день и остаешься все такой же стройной. Как тебе это удается?» – сделал он шутливый комплимент Любовнице Ученого.

Эти книги являли собой прекрасный образчик того, что он считал своей справочной библиотекой настоящей жути. В основном ее составляли не новые оккультные штучки, созданные, как правило, руками шарлатанов и халтурщиков, пишущих исключительно ради денег, или наивных жертв самообмана, не испорченных даже образованием (муть и пена на вздымающейся волне колдовства, к которому Франц тоже относился скептически), а книги, затрагивавшие сверхъестественное по касательной, но с гораздо более твердой опоры. Он листал их быстро, сосредоточенно, даже с наслаждением, и прихлебывал дымящийся кофе. Были в этой стопке книга профессора Д. М. Ностига «Подсознательный оккультизм» (любопытная, крайне скептическая работа, строго опровергающая все претензии ученых парапсихологов и все же указывающая тут и там на следы необъяснимого), остроумная и глубокая монография Монтегю «Белая лента» (основной тезис которой гласил, что цивилизация задыхается, окутанная, словно мумия, собственными записями, бюрократическими и прочими, и бесконечными рецессивными самонаблюдениями), драгоценные, тусклые оттиски двух редчайших тонких книжонок, которые многие критики сочли фальшивками, а именно «Ames et Fantômes de Douleur» маркиза де Сада и «Knochenmädchen in Pelz mit Peitsche» Захер-Мазоха, дальше «De Profundis» Оскара Уайльда и «Suspiria de Profundis» (с «Тремя Матерями Печали») Томаса де Куинси, старого метафизика и любителя опиума (заурядные, в общем-то, книжки, однако странным образом связанные не только названиями), «Дело Маврициуса» Якоба Вассермана, «Путешествие на край ночи» Селина, несколько номеров журнала Боневица «Гностика», «Символ паука во времени» Маурисио Сантос-Лобоса и монументальный труд «Секс, смерть и сверхъестественный страх» мисс Фрэнсис Д. Леттланд, доктора философии.