Он внезапно обмяк и повалился ко мне в руки, уронив костыли. Подоспевшие врачи уложили Вовку на пол, расстегнули рубашку. Я же бросился к Томе. В тот момент меня больше всего интересовала именно она.

Тома бормотала:

– Я не могу больше. Надо уходить. Он только и делает, что рассказывает о смотрителях. Постоянно. И о старушке. Не спит ночами, пишет, а потом пялится в пустоту.

– Он улететь хотел?

– Разбиться. Покончить с этим всем. Говорит, старушка будет сидеть рядом, и он услышит наконец, что же она шепчет и почему не кричит.

Тома зарыдала. Я отвез ее домой, а потом поехал к Вовке в больницу. Он лежал в палате спокойный и тихий. Увидев меня, вяло поднял руку и сказал:

– Сань, дружище! А я знал, что ты навестишь. Посмотри, куда я угодил? Хотел в Амстердам, а теперь тут. Лекарствами пахнет, как дома. Будто не уезжал. Адреналина попросил – не дали. Снова перед глазами туман. Я думаю, мы с тобой друзья, да? Ты поможешь мне, всегда помогаешь. Дай руку. Дай сожму, ну же.

Он еще что-то говорил, нес бред про старушку в пальто и с крашеными волосами, косился в угол между окном и стенкой, закрывал глаза. В углу, понятное дело, никого не было. А Вовка спрашивал у пустоты, крепко сжимая мою ладонь:

– Почему ты не кричишь? Почему?

В конце концов Тома отправила его в психоневрологический диспансер. Вовка провел там шесть недель и вернулся домой изрядно повеселевший и отдохнувший. Даже поправился на пять килограммов. О старушке и самолетах больше не заикался. Папки с вырезками, тетради, газеты и книги Тома еще раньше убрала на балкон, не решившись выбросить.

Эти полтора месяца, пока Вовки не было, мы с Томой не вылезали из постели. Это был тот самый короткий, но бесконечный период, когда хочется наслаждаться человеком, не отпускать от себя ни на секунду, получать удовольствие от каждого взгляда, вздоха, улыбки, прикосновения. Мы не беседовали о Вовке или о разводе. Тома не собиралась переезжать ко мне. Мы просто были каким-то странным образом счастливы.

Я знал, что Тома не разведется. Скорее всего, ее влюбленность была связана со стрессом. Бегством от проблем к человеку, которого знала со школы. Этот период должен был скоро закончиться, даже если этого никто из нас не хотел.

Мы оба тянули с расставанием до последнего, хотя понимали, что дальше такие отношения продолжаться не могут.

Когда Вовка выписался, наши обеды с Томой почти прекратились. По вечерам она тоже не приезжала, старалась проводить свободное время с поправившимся Вовкой. Общение перешло в плоскость переписки и редких встреч.

Однажды она сказала:

– Вовка стал другой. Спокойный, что ли. Вернулся к изучению английского и программированию. Говорит, надоело на дядю работать, пора воплотить мечту в жизнь. Много болтает про Амстердам, стажируется на каком-то сайте.

– Это же хорошо. Пусть развивается, – ответил я, чувствуя, как что-то грызет в глубине души.

Тома вздохнула:

– Знаешь, он правда поправился. А я теперь чувствую себя стервой. Будто бы изменяла ему в самый сложный период его жизни.

– Ты не изменяла… – Я не нашелся, как продолжить фразу. Добавил неловкое: – Просто так надо было. Иначе бы не выдержала.

На этом наши отношения закончились. Еще месяц мы старались не попадаться друг другу на глаза и почти перестали переписываться.

Когда любовные дыры в наших сердцах затянулись, я заглянул к ним в гости и обнаружил здорового жизнерадостного Вовку. Шрам у него на лице зажил, оставив длинную тонкую полоску. Вовка уже ходил без костылей и даже демонстративно пританцовывал, хоть и жаловался на боль в колене. Белки глаз все еще были испещрены густыми красными капиллярами.

– Зажило, как на младенце! – радостно сообщил Вовка. – Правый глаз время от времени побаливает, но это ерунда! Главное, знаешь, что я понял? Все, что нас не убивает, делает нас сильнее! Это из «Бэтмена»! Умная вещь! Я много чего переосмыслил. Надо по жизни вперед стремиться, ага. Все время вперед. Не останавливаться. Тогда и жив останешься, и жена красавица, и планы на жизнь. А главное, есть друзья, которые помогут в любой беде.

Я не смог удержаться и бросил взгляд на Тому, сидящую у аквариума. Она задумчиво смотрела в окно, будто меня здесь и не было. Сразу стало нестерпимо тоскливо.

По дороге домой я набрал Тому, противоречиво надеясь, что она не возьмет трубку. Но она взяла.

– Тома, – сказал я. – Прости. Не могу без тебя. Все время думаю. Просто какое-то чудовищное наваждение. Люблю, и все тут. Бывает же такое?

Она тихо рассмеялась:

– Бывает. Еще как бывает. Только… ну, ты же понимаешь.

– Глупости. Ты его любишь?

– Люблю.

Я заскрипел зубами:

– Я тоже тебя люблю, со школы. Считается? Приедешь ко мне сегодня? В последний раз. Попрощаться.

– Мы уже прощались, хватит. Давай как-то остановимся…

– Это и правда будет последний раз. Я улетаю завтра в Новосибирск. Открываем филиал, ну и я на начальника поехал. Повышение должности, все дела. Не увидимся года два точно. А то и больше.

Она промолчала. Шепнула:

– Прости. Надо остановиться. – И повесила трубку.

На следующее утро я встретил ее в аэропорту.

Тома стояла в длинном плаще, с зонтом в руке. У нее были влажные волосы – такие же, как в тот день, когда она приехала ко мне домой в первый раз.

Мы обнялись.

– Господи, Тома! Тома! – бормотал я. – Почему сейчас? Почему не вчера? У меня регистрация уже. Вылет через сорок минут.

– Все в порядке, Саш. Все хорошо, – шептала она в ответ. – Я приехала сказать, чтобы не было недомолвок. Все, что произошло, это так, случайность. Ностальгия по временам, когда не было трудностей и никто ни о чем не думал. Нам хорошо было, просто замечательно, но надо зафиксировать прощание. Закрыть, как говорят, гештальт…

Мы поцеловались крепко и страстно. Я обнял ее, ощущая хрупкое тело под плащом. Потом Тома ушла, а я, как во сне, прошел регистрацию, досмотр, оказался в зале вылета, проехал в толпе пассажиров до трапа самолета, поднялся под дождем в салон, нашел свое место, скажем, 12Е, сел и посмотрел на серое посадочное поле.

Мне хотелось увидеть Тому там, за иллюминатором. Конечно же, ее там не было. Когда я повернулся, то увидел старушку в темно-бордовом пальто, со старой вязаной шапочкой на голове, из-под которой выбивались тонкие фиолетовые волоски. Старушка дремала, опустив голову набок. Ее морщинистые руки, покрытые темными пигментными пятнами, лежали на коленях, а сквозь потрескавшиеся губы вырывалось сиплое дыхание.

Зазвонил сотовый. Вовка. Я посмотрел на телефон, потом снова на старушку. Телефон вибрировал в руке, затих, завибрировал сообщением в «Телеграм».