– Шестнадцать…

За двумя глазками была полная тьма – как и следовало ожидать, понял я, раз луноход закрыт колпаком обтекателя.

– Девять… Уосемь…

«Секунды предстартового отсчета, – вспомнил я слова товарища Урчагина, – что это, как не помноженный на миллион телевизоров голос истории?»

– Три… Два… Один… Зажигание.

Где-то далеко внизу послышался гул и грохот, с каждой секундой он становился громче и скоро перерос все мыслимые пределы – словно сотни молотов били в железный корпус ракеты. Потом началась тряска, и я несколько раз ударился головой о стену перед собой – если б не ушанка, я бы, наверно, вышиб себе мозги. Несколько банок тушенки полетело на пол, потом качнуло так, что я подумал о катастрофе, – а в следующий момент в трубке, которую я все еще продолжал прижимать к уху, раздалось далекое:

– Омон! Летишь!

– Поехали! – крикнул я. Грохот превратился в ровный и мощный гул, а тряска – в вибрацию наподобие той, что испытываешь в разогнавшемся поезде. Я положил трубку на рычаг, и телефон сразу же зазвонил снова.

– Омон, ты в порядке?

Это был голос Семы Аникина, накладывающийся на монотонно произносимую информацию о начальном участке полета.

– В порядке, – сказал я, – а почему это мы вдруг… Хотя да…

– Мы думали, пуск отменят, так ты спал крепко. Момент-то ведь точно рассчитан. От этого траектория зависит. Даже солдата послали по мачте залезть, он по обтекателю сапогом бил, чтоб ты проснулся. По связи тебя без конца вызывали.

– Ага.

Несколько секунд мы молчали.

– Слушай, – опять заговорил Сема, – мне ведь четыре минуты осталось всего, даже меньше. Потом ступень отцеплять. Мы уж все друг с другом попрощались, а с тобой… Ведь не поговорим никогда больше.

Никаких подходящих слов не пришло мне в голову, и единственное, что я ощутил, – это неловкость и тоску.

– Омон! – опять позвал Сема.

– Да, Сема, – сказал я, – я тебя слышу. Летим, понимаешь.

– Да, – сказал он.

– Ну, ты как? – спросил я, чувствуя бессмысленность и даже оскорбительность своего вопроса.

– Я нормально. А ты?

– Тоже. Ты чего видишь-то?

– Ничего. Тут все закрыто. Шум страшный. И трясет очень.

– Меня тоже, – сказал я и замолчал.

– Ладно, – сказал Сема, – мне пора уже. Ты знаешь что? Ты, когда на Луну прилетишь, вспомни обо мне, ладно?

– Конечно, – сказал я.

– Вспомни просто, что был такой Сема. Первая ступень. Обещаешь?

– Обещаю.

– Ты обязательно должен долететь и все сделать, слышишь?

– Да.

– Пора. Прощай.

– Прощай, Сема.

В трубке несколько раз стукнуло, а потом сквозь треск помех и рев двигателей долетел Семин голос – он громко пел свою любимую песню:

А-а, в Африке реки вот такой ширины…

А-а, в Африке горы вот такой вышины.

А-а, крокодилы-бегемоты.

А-а, обезьяны-кашалоты.

А-а… А-а-а-а…

На «кашалотах» что-то затрещало, словно разрывали кусок брезента, и почти сразу в трубке раздались короткие гудки, но за секунду до этого – если мне не показалось – Семина песня стала криком. Меня опять тряхнуло, ударило спиной о потолок, и я выронил трубку. По тому, как изменился рев двигателей, я догадался, что заработала вторая ступень. Наверно, самым страшным для Семы было включать двигатель. Я представил себе, что это такое – разбив стекло предохранителя, нажать на красную кнопку, зная, что через секунду оживут огромные зияющие воронки дюз. Потом я вспомнил о Ване, схватил трубку снова, но в ней были гудки. Я несколько раз ударил по рычагу и крикнул:

– Ваня! Ваня! Ты меня слышишь?

– Чего? – спросил наконец его голос.

– Сема-то…

– Да, – сказал он, – я слышал все.

– А тебе скоро?

– Через семь минут, – сказал он. – Знаешь, о чем я сейчас думаю?

– О чем?

– Да вот что-то детство вспомнилось. Помню, как я голубей ловил. Брали мы, знаешь, такой небольшой деревянный ящик, типа от болгарских помидоров, сыпали под него хлебную крошку и ставили на ребро, а под один борт подставляли палку с привязанной веревкой метров так в десять. Сами прятались в кустах или за лавкой, а когда голубь заходил под ящик, дергали веревку. Ящик тогда падал.

– Точно, – сказал я, – мы тоже.

– А помнишь, когда ящик падает, голубь сразу хочет смыться и бьет крыльями по стенкам – ящик даже подпрыгивает.

– Помню, – сказал я.

Ваня замолчал.

Между тем, стало уже довольно холодно. Да и дышать было труднее – после каждого движения хотелось отдышаться, как после долгого бега вверх по лестнице. Чтобы сделать вдох, я стал подносить к лицу кислородную маску.

– А еще помню, – сказал Ваня, – как мы гильзы взрывали с серой от спичек. Набьешь, заплющишь, а в боку должна быть такая маленькая дырочка – и вот к ней прикладываешь несколько спичек в ряд…

– Космонавт Гречка, – раздался вдруг в трубке разбудивший и обругавший меня перед стартом бас, – приготовиться.

– Есть, – вяло ответил Ваня. – А потом приматываешь ниткой или, еще лучше, изолентой, потому что нитка иногда сбивается. Если хочешь из окна кинуть, этажа так с седьмого, и чтоб на высоте взорвалось, то нужно четыре спички. И…

– Отставить разговоры, – сказал бас. – Надеть кислородную маску.

– Есть. По крайней надо не чиркать коробкой, а зажигать лучше всего от окурка. А то они сбиваются от дырочки.

Больше я ничего не слышал – только обычный треск помех. Потом меня опять стукнуло о стену, и в трубке раздались короткие гудки. Заработала третья ступень. То, что мой друг Ваня только что – так же скромно и просто, как и все, что он делал, – ушел из жизни на высоте сорока пяти километров, не доходило до меня. Я не чувствовал горя, а, наоборот, испытывал странный подъем и эйфорию.

Я вдруг заметил, что теряю сознание. То есть я заметил не то, как я его теряю, а то, как я в него прихожу. Только что я вроде бы держал у уха трубку – и вот она уже лежит на полу; у меня звенит в ушах, и я отупело гляжу на нее из своего задранного под потолок седла. Только что кислородная маска, как шарф, была перекинута через мою шею – и вот я мотаю головой, силясь прийти в себя, а она лежит на полу рядом с телефонной трубкой. Я понял, что мне не хватает кислорода, дотянулся до маски и прижал ее ко рту – сразу же стало легче, и я почувствовал, что сильно замерз. Я застегнул ватник на все пуговицы, поднял воротник и опустил уши ушанки. Ракету чуть трясло. Мне захотелось спать, и хотя я знал, что этого не стоит делать, перебороть себя я не сумел, – сложив руки на руле, я закрыл глаза.