Из блокнота

…Словом, я изводила себя и других, пока однажды не пошла в собор недалеко от старинной крепости. Пошла к знакомцу своему Василию Николаевичу, отцу Васылю, с вопросами, на которые, возможно, и не было никогда ответов. Из собора он, отец Васыль, настоятель, вышел мне навстречу с трудом, давно всем знакомый, очень многими любимый за честность, за скромность, за доброту, за силу духа, но уже совсем больной, с отекшим бледным лицом, с покрасневшими больными глазами. Вышел не велеречивый и сладкоголосый, как некоторые его коллеги, а приветливый и немногословный. Он как раз тогда даже разрешил мне посмотреть свою библиотеку, где были толстые рукописные книги, позволил сидеть там подолгу, читать все, что я захочу, но выносить ничего не велел. И даже дал мне ключ. Верил. Тогда я спросила:

– А почему я?

Отец Васыль ответил:

– А кто?

Подобный ответ на вопрос «Почему я?» мне доводилось слышать в своей жизни довольно часто. И я понимала, что таким образом на меня возлагают большую ответственность.

– Ой, Господи! – вскрикнула я, когда палка отца Васыля соскользнула со ступеньки и батюшка чуть не упал, но мы с мужем быстро подхватили его с двух сторон.

И, видя лихорадочный блеск в моих глазах и трясущиеся руки и правильно расценив и мое состояние, и голос дрожащий, и торопливые мои вопросы: зачем именно я должна это писать и нужно ли вообще мне это, батюшка остановил меня – остановил чуть ли не взглядом – и мягким своим, бархатным голосом спокойно произнес:

– Тихо, дитя, тихо. Не призывай Создателя в суете. (Я пишу здесь «Создатель» с заглавной буквы – так, как говорил о нем отец Васыль, с искренним почтением). Не надо беспокоить Всевышнего по пустякам. Давай-ка сначала сама попробуй, а уж если не будет получаться, попросишь, позовешь…

– Что вы, Василий Николаевич! – чуть не обиделась я. – Вы же священник, а такое говорите. Ладно я, безбожница и отступница, пионерка-комсомолка, хиппи и прочее. Но вы, отец Василий! Как же без помощи небесной?

– Знаешь, какие слова чаще всего произносит Ангел твой хранитель? Главное, его услышать. Знаешь, что Ангел сказал Марии? – Отец Васыль остановился на середине лестницы передохнуть.

– Что? – Это я даже еще и не сообразила, о чем он.

– Он сказал: «Не бойся».

«Откуда вы знаете?» – спросила бы моя Маша, а я промолчала.

Но отец Васыль безмятежно ответил бы:

«Мне сказали».

Моя Маша, выпучив глаза, сглотнув от нетерпения, спросила бы:

«Ккк… кто?!»

Отец Васыль мягко, смиренно улыбнулся бы, мол, подумай.

Так было бы. Батюшка как-то совсем по-человечески, очень по-семейному просто, тепло, великодушно, бескорыстно и честно нес Слово Божье людям. И в силу того, что он был так тяжело, неизлечимо болен и столько времени проводил в больнице на грани между мирами, что и вправду во вневременье своем мог вести душевные беседы с ангелами.

Но в тот яркий летний день он наклонился и заглянул мне, психованной, дерганой, в лицо своими темными вишневыми уставшими глазами, погладил по голове и, сильно хромая, опираясь на палку, медленно, грузно сошел со ступенек собора и кинул через плечо, тяжело и сипло дыша:

– Тебе там куртку мою… Не смотри, что старая. Матушка почистила для тебя. Теплая… Принес… Ветер сегодня с Днестра. Когда ветер от реки, холодно наверху, в храме. И чаю принесут. Проси чаю, если замерзнешь. Не бойся.

«Не бойся», – написала я на обложке своего рабочего блокнота. Чтобы не забыть. И чтобы не бояться.

Как-то на днях пришла Елисеевна. Любимая семьей, почти родная им всем Елисеевна.

Но сначала о соседке с верхнего этажа, которая приходит к ним чуть ли не каждый день. И главное, что – как в лавку приходит. Дикая женщина. Глаза долу держит всегда. Веки тяжелые. Кажется, что подымает их с большим трудом. Нерадостная. Подозрительная. Завистливая. Говорит: о, вы опять новый коврик в прихожую купили красивый. Просит кофе, потому что у нее болит голова. Она стоит у двери и кротко, но четко спрашивает: даете мне кофе? А то голова болит. Только растворимый не давайте. Я не люблю растворимый. Или говорит: дайте чай. А! В пакетиках? Не надо. Я в пакетиках не люблю. Дайте тогда кофе. Еще просит подсолнечное масло, соль, сахар, одолжить денег.

А тут как-то она вдруг принялась носить в Машкин дом цветы в горшках. Носит и носит. И дарит. Колючие, или с широкими блестящими листьями, или с какими-то шишечками. Машкины родители скрепя сердце брали – живые же, – расставили эти горшки в одной из комнат, названной однажды кем-то из гостей зимним садом за многочисленные ухоженные растения в горшках. Маша с мамой стали ухаживать за этими странными, не виданными ранее, чужими колючками и вьюнами, названий которых и не знали. А те, как будто попали на благодатную почву, вдруг принялись разрастаться в разные стороны, цепляться усиками за все выступы. Зато родные деревца и цветы вдруг начали чахнуть, линять. И тот из семьи – мама, папа или Маша, – кто ночевал в «зимнем саду», слышал шелест осыпающихся листьев, как печальные вздохи, а иногда и агрессивный шепот.

И что ж им тогда в голову не пришло убрать все те подаренные соседкой цветы куда-нибудь во двор или еще куда-то. Растения продолжали разрастаться, загораживая собой свет из окон, изумительный вид на сады, пожирая кислород в комнате, подавляя нежные мамины цветы, пальмочки и деревца.

– А Машка же там спит! – качала головой мама.

Да, Машка там спала, в этой комнате. И чем больше разрастались растения, тем чаще она жаловалась на недомогания и страшные сны. Это длилось до тех пор, пока в дом не вошла Елисеевна.

Нет, ее отец не был царевичем-королевичем. Он был врачом. И мама была врачом. Елисеевна – медсестра. Говорит, у родителей денег не хватило, чтобы выучить ее в мединституте. Такие честные родители Елисеевну воспитали и вырастили… Елисеевна лечила Машку с младенчества. И Олежика лечила, и Леночку. Она во многих семьях – своя, родная. У нее были волшебные руки. После курса ее массажа люди выздоравливали навсегда. Скажем, ей приносят «больные» цветы. Не больные в смысле пациенты цветы приносят, а цветы – «больные». Стыдные горшки с торчащими из них сухими палками. Что она с ними делает? Никто не замечал ничего особенного, ни приговоров, ни приворотов, ни магии никакой. Она тихо копается специальной вилочкой в горшке с доходягой, подсыпает земли, поливает воду капельками, трогает своими волшебными руками сухие, торчащие из земли палки. Но на второй день пребывания цветка в руках Елисеевны он выбрасывает салатовые нежные листочки, расправляется, оживляется, радуется и наклоняется – тянется к свету. Однажды ей принесли что-то вьющееся, живущее тогда в каждом доме в специальных подвесных вазах. И у Машки в доме тоже этих висячих садов Семирамиды было полно. И такой вот засохший вьюнок принесли к Елисеевне на лечение. Через месяц он не просто разросся, он дал большие, жирные невиданные листы и зацвел белыми нежными многочисленными цветами. В тот день она пришла к Машке, улыбчивая, кругленькая, щеки в ямочках, руки теплые, даже горячие. Походила у них в «зимнем саду», покачала головой, потирая руки. Безошибочно отставила в сторону все мамины цветы, деревца и растения, а к тем, что принесла когда-то соседка, не притронулась, старательно обходя, и приказала: