— Так поймают.

— Документы другие. Что-то еще нужно?

— А с текстами что?

— А их спрячем.

— А отдавать уже не хочешь?

— Я подумала, что, пока они их ищут, мы живы. И вы в том числе. А как найдут, вопрос снят.

— Где ты этому ужасному бюрократическому языку научилась?

— На уроках.

— Только не на моих.

— Ну конечно, не на ваших. «На столе апельсин, на ковре твое платье, ты в моих объятиях. Нежный подарок судьбы, прохлада ночи, тепло моей жизни».

— Жак Превер. У меня есть знакомые во Франции. Столько лет переписывались.

— Вот туда вам и нужно. Вместе с текстами.

— Ну, предположим, у меня получится. А как же вы?

— А мы здесь останемся. Под колпаком.

Мой учитель задумывается. Он садится на кровати, задумывается.

— Первым делом нужно здоровье поправить.

— Здесь я вам не товарищ.

— Тебе, Аня, домой нужно идти. Ничего с тобой не сделают. Помяни мое слово.

— Помяну. А вы?

— А я особый случай. Я тебя сам потом найду.

— А тексты?

— Если тексты береженые, то и меня… кое-кто бережет. Я тебя потом сам найду. А куда я сейчас от Славика уйду, я тебе не скажу. Вдруг тебя начнут с пристрастием допрашивать? А тут мне оставаться нельзя. Все равно найдут. Или Анжелика сдаст.

— Хорошо.

— Выйдем вместе и пойдем в разные стороны.

— На нас же, как это… ориентировки.

— Не бойся. Мне тут недалеко. И можно отлежаться. Славку позови.

Пришел глава семьи Барановых, мы перешли на кухню. Они с Игорем Михайловичем пива попили, потом учителю моему пакет подорожный собрали, Славик туда еще пива сунул и баллон воды минеральной из холодильника, яиц вареных и колбасы. Хлеба сколько было. И Дядя Ваня вышел. А следом и я.

Что такое везение и невезение, я поняла через четверть часа. Звезда пленительного счастья прошелестела, скатываясь по мартовскому снегу с крыши. Меня искали уже основательно, и приметы были у многих поисковиков. Для нашего городка события происходили незаурядные, хотя знали о них немногие. Но те, что знали, обнаружили меня ровно через пятнадцать минут после ухода от Славика. Я сумела довольно далеко отойти от этого дома, и те, кто предложил мне сесть в хорошую служебную машину, явно гадали — в каком месте я вновь материализовалась.

— Аня! Дружок!

— Тамбовский волк вам дружок.

— Так ведь и простудиться можно. Бегаешь. Отрываешь людей от дела. А ведь требуется от тебя простая формальность.

— Как от папы? Десять лет без права переписки?

— Какая переписка? Какие права? Блин. Садись-ка в салон.

— Ордер покажите!

— Аня! Кончай придуриваться. Разговор есть.

— Вы выходите, тут и поговорим.

Машина «Жигули». Кажется, «восьмерка». Без согласия водителя заднее сиденье не покинуть. Туда меня и водворяют. Водитель молодой мужик. Лет двадцати пяти. А тот — примерно пятидесяти.

В салоне тепло, пахнет хорошим одеколоном, музыка не жлобская. Хозяин просит разрешения закурить и слегка приоткрывает окно. Я почти целый час вдохновенно вру.

— Давай еще раз.

— Давайте.

— Давно ли Игорь Михайлович знаком с твоим отцом?

— Года два.

— И как они познакомились?

— На родительском собрании. Не было тогда классного, и он проводил собрание.

— И что? Прямо так и познакомились?

— Нет. На почве футбола. Они оба за «Спартак» болели.

— И что?

— Стали встречаться.

— И когда Игорь Михайлович приходил, они что, таблички чертили? Игра на выезде, игра дома?

— Да. Чертили.

— И что еще делали?

— Беседовали.

— Выпивали?

— Да так. Немного и иногда. Папа про войну рассказывал. Про другие города и страны.

— А языки твой отец знал?

— Хенде хох и яволь. Еще русиш швайн.

— А Игорь Михайлович?

— Он же преподаватель.

— Хорошо он знал язык?

— Наверное.

— А ты?

— Да я этот французский ненавижу. Он мне им все печенки проел.

— А в школе другое говорят.

— Это иллюзия. И больше ничего. Мне, конечно, язык легко дается, но он мне неинтересен.

— А пробовала когда-нибудь в бумагах из архива отца что-нибудь переводить?

— Зачем? Что, у меня других дел нет. А папу я скоро увижу?

— Конечно, скоро. Вот только поговорим с тобой, и еще — поможешь нам в одном деле.

— А…

— А рефераты твои? А грамоты на олимпиадах?

— Рефераты за меня сам Игорь Михайлович и писал.

— То есть как?

— Для поддержания престижа школы. И Римма про это знает.

— А почему ты решила, что Римма какой-то интерес испытывает к твоей персоне?

— Ну вы же ее допрашивали?

— Беседовали, мой друг, беседовали. Ну, положим, рефераты. А очные ставки?

— Так это же разговорный язык. Дело техники.

— Ты быть-то кем хочешь, Аня?

— Фотомоделью.

— Ну что ж. Язык знаешь, фигурка ничего.

— Вы же ее еще не видели.

— Аня, дружок! Ты заходишь несколько далеко.

— Не дальше дозволенного.

— Вот что. Отец твой с газетой нашей как-то сотрудничал?

— А как же? Стихи про войну писал.

— И что? Печатали?

— Нет. Собирались, но он свою карьеру сам погубил.

— То есть как?

— Про товарища Сталина стихи написал.

— Какие?

— Я только начало помню. Прочесть?

— Попробуй.

Я читаю стихи совершенно другого человека. В журнале одном видела. «Я слез не проливал по Октябрю, / в следах коммунистических подпалин, / но почему все чаще говорю: / ночами я с тобой, товарищ Сталин?»

— Что, прямо так и написал?

— Да, так. После этого его подборку и завернули.

— А сама ты кого-нибудь знаешь из газеты?