Джинни так это запомнила: она нюхнула воздух, пахло мочой и перегаром. Она посмотрела на босые ноги дамы. Ярко-красный лак облупился на пальцах ног, юбка задралась над костлявыми коленями. Острая ключица подымалась и опускалась, тонкий шрам на шее напомнил Джинни о карте штата, висевшей в первом классе. Почему-то захотелось разбудить её и сказать: Леди, у вас шрам на шее похож формой на реку Сабин. Он чудесный. Но бабушка стиснула её руку и потащила прочь, а губы у бабушки сжались в ниточку. Эту, сказала она, хорошо заездили, до мыла.

Джинни много дней раздумывала над смыслом этих слов. Иногда ей нравилось вообразить, что эта дама оседлана и хочет пить, её платье замялось под шерстяным потником, в зубах удила, пот течет между глаз, а на ней старый наездник, и скачут по полю нефтяных вышек. А иногда вспоминала, как женщина лежала, свернувшись под пеканом, и ногти на ногах были точно такого красного цвета, как у игрушечного фургончика, который она возила по двору. Бабушка оттащила её от спящей почти так же торопливо, как от дедушкиного сарая, когда бык стал залезать на корову.

Если бы бабушка не была так занята, не было бы у неё дел выше головы – с Джинни, с пылью, со стиркой мужних рубашек, перепачканных нефтью, Джинни, может, и спросила бы её, почему она так сказала. Но молчала об этом и вспоминала две костлявые коленки, извилистый шрам на горле женщины, спавшей в тени пекана. Для Джинни женщина была красивой. И такой осталась.

* * *

Через несколько миль после месторождения Слотер-Филд буровые вышки и качалки сменяются пустыней. За Пекосом дорога идет с подъемами и спусками. Горизонт зазубренный, земля коричневатая и неровная. Как пустынно здесь. Как красиво.

Джинни держит обе руки на руле, то и дело посматривает на указатель температуры. Она останавливается на заправке в Ван-Хорне, сидит в кабине, руки на руле, пока заправщик наполняет бак и моет окна. С повисшей в губах сигаретой проверяет давление в шинах и спрашивает, нужно ли ей что-то еще. Комбинезон на нем такого же серого цвета, как глаза Дебры Энн, а на грудном кармане нашивка «Галф-ойл». Нет, спасибо, говорит она и дает ему пять долларов.

Он показывает на заднее сиденье. Вы забыли вернуть книгу в библиотеку перед отъездом. Джинни оборачивается и видит «Искусство в Америке» среди конфетных оберток и рядом контрольную Дебры Энн по правописанию; с отметкой, «отмененный» и «злоупотребление» – с ошибками.

Среди скотных дворов перед Эль-Пасо она наглухо закрывает окно – глаза щиплет от аммиачного запаха, проникающего через вентиляцию. Она в десяти милях от границы с Нью-Мексико, так далеко от дома она никогда не бывала.

* * *

Красота! Красота не для таких людей, как мы, говорила бабушка, когда Джинни пыталась объяснить, почему ей нравится сидеть и рассматривать картинки. Ты бы лучше смотрела на то, что вокруг тебя, говорила старуха. Если хотела проводить жизнь, думая о таких вещах, надо было раньше подумать – или родиться где-нибудь в другом месте. Может быть, это и так, но цена больно велика, и, может быть, Джинни не согласна выбирать между миром и дочерью, потому что ясно: либо одно, либо другое.

Когда вентиляторный ремень все же лопается на выезде из Лас-Крусеса, Джинни съезжает на тряскую обочину шоссе. Она выходит из машины, смотрит, как поднимается над пустыней луна, похожая на разбитый сердолик, и такой в ней страх, такое горе и тоска, что она не запомнит человека, с хрустом щебня остановившего свой грузовик позади её машины. Не запомнит слов на борту грузовика: «Гарза и О’Брайен, Буксировка и Ремонт», и как он принес ящик с инструментами и здесь же заменил ремень, – а она стояла, прислонясь к багажнику, смотрела на звезды и плакала беззвучно. И не запомнит, что он сказал, когда попыталась дать ему несколько долларов. Девушка, я не возьму с вас денег. Pues[7], счастливо.

* * *

Она повидает сотни и сотни миль неба, прежде чем сумеет наконец остановиться. Флагстафф, Рино, недолгая и несчастная задержка в Альбукерке, которую старается забыть. Недели и месяцы ночевки в машине после дня уборки в чужих домах или вечера работы официанткой. Она проедет пустыню Соноры с оврагами и сухими руслами, впадающими в крутостенные каньоны. Будет сидеть над откосом Колорадского плато, покрытого первым снегом. Дорога, ведущая прочь, петляет так круто, что приходится остановиться и сдать назад, убедиться, что нет встречной, прежде чем повернуть.

Будет бар в Рино, куда каждый вечер в девять часов приходит старуха и сидит до закрытия – морщинистые губы в помаде, ногти цвета крови, улыбка жесткая, скупая, неподдельная, как та, которую видит Джинни в зеркале по утрам. Всё это ей кажется красивым – небо, море, пьяницы и старухи, музыканты на станциях метро, музеи. Она увидит мосты, накрытые туманом, густые леса, темные, кишащие жизнью, с подпочвенной водой. У каждого места небо свое, и земля по большей части не такая бурая и плоская, как в Одессе, в штате Техас. Столько дикой красоты и зелени, но все время в сердце дыра размером в детский – девочкин – кулачок. Джинни заездит свой «Понтиак» до смерти и будет горевать по нему. Никогда, думает она, не полюблю я мужчину так, как любила мою машину. И когда люди, встреченные на пути, интересуются ею, когда хотят узнать её – некоторые будут любить её, и некоторых она полюбит, но не так сильно, как дочь, которая подрастает с каждым днем – без неё, – когда они спрашивают: «расскажи о себе» или «откуда ты родом», Джинни всякий раз не знает, что сказать. И всякий раз собирает вещи в машину и уезжает.

Сегодня ночью ветер дует так, как будто хочет что-то доказать. Среди ночи дочка приходит ко мне – опять страшный сон, – и я сразу отворачиваю одеяло, говорю: Здесь ты в безопасности, в городе нам безопасно. Забираю маленького из колыбельки и кладу с нами – правда, теперь его придется убаюкивать. Кровать просторная, дети и я, все помещаемся. У нас есть всё, что нам нужно.

Слава богу, телефон зазвонил, когда дети уже крепко спят. Я беру трубку и слушаю. Хочу запомнить их голоса, на случай, если встречу их на улице, в магазине, в суде. Мужские и женские, молодые и старые, они говорят примерно одно и то же. Будешь свидетельствовать за эту мокрицу? Её словам поверишь больше, чем его?

Чем пьянее они, тем противнее. Я врунья и предательница. Они знают, где я живу. Я гублю жизнь парню, потому что у девки не получилось, как хотела. Я дам показания против одного из наших ребят в пользу сучонки – или еще какое грязное слово найдут. Язык этот я слышу всю жизнь и не обращала внимания, но теперь он мучает слух.

Сегодняшний звонит ночью, сильно под газом. Ты целуешь свою маму этим ртом? спрашиваю, когда он умолкает, чтобы отдышаться или глотнуть пива. И кладу трубку. Когда телефон звонит снова, я лезу рукой за тумбочку и выдергиваю вилку. Часы в приемнике показывают красными цифрами час тридцать, бары только что закрылись.

Не уснула. Подтягиваю одеяло на детях, кладу подушку между маленьким и краем кровати. В кухне и в гостиной свет уже горит, но иду по дому и зажигаю везде: в спальне Эйми, в ванной, в прихожей. В комнате маленького не зажигаю – там возле пеленального стола и так горит ночничок. В гостиной я отодвигаю мою новую штору и проверяю раздвижную стеклянную дверь на задний двор. Новая парадная дверь не подогнана к дверной коробке – проверяю и её. Как-то ночью на прошлой неделе я легла спать в уверенности, что она заперта, но в два часа, когда встала в уборную и проверила маленького, дверь была распахнута. Остаток ночи я просидела на кухне с чашкой кофе. Старая Дама лежала у меня в ногах, как верный пёс. Открываю дверь – убедиться, что лампочка на веранде не перегорела, – и плотно закрываю, запираю, проверяю ручкой, заперлась ли, проделываю это еще раз.