Таню Савичеву рассказывать не стану, и про молоко, и про акварель, даже если Кнопка снова придет, постучится, пожалеет.

Крыса зашебуршала в выключенном свете.

Подумал, что просто не надо смотреть, обращать внимания, и тогда подойдет, а там, глядишь, и привыкнет.

Кто-то стучится, медленно иду к незапертой двери.

• •

Кто-то оставил у двери в мою тюрьму заваренный кипятком «Роллтон», два кусочка черного хлеба и половинку «Баунти». «Баунти» сразу проглотил, почти не почувствовав ни кокоса, ни молочного шоколада: так, только какую-то смутную сладость, но слабость отступила.

Хрень. Понюхал, облизал несколько раз обертку – хрень, хрень.

Потом только за лапшу взялся – ел быстро, некрасиво.

А они, наверное, остальные – вверху, в столовой, как раньше:

БЕРЕГИТЕ КАК

– как самое родное ваш «Роллтон», ваш «Баунти», пока не отняли, пока не отдали тому, кто хорошо себя вел.

А кто решает?

Наверняка Ник принес, больше бы никто не решился.

Или приказал принести.

Хотел отдать крысе и остатки шоколада в обертке, присмотрелся – уже нет ее. И никого в коридоре – смотрел, даже погнаться хотел. Ник, Ник, отзовись! Совсем не сержусь, что сделали со мной такое.

• •

Они возвращаются не все сразу, медленно ходят, неровно, точно пьяные.

Кажется, на самом деле магазинчик, не ларек – у многих в руках пластиковые пакеты с пшеном, рисом; пачки с мукой, соленые огурцы. У Шпателя – ящик с пивом, Ник еще сказал строго – это первым делом сдашь, слышишь? У девчонок сладкое, арахис в глазури. У Белки в руках батончики – «Твикс», «Баунти».

«Баунти»?..

Да нет, она не стала бы.

Ник, завидя меня, останавливается – движением руки останавливает Юбку и Шпателя. Юбка подчиняется с готовностью, быстро, явно чувствуя себя виноватым. Так и хочется сказать – не мельтеши, все равно получишь еще. Хотя, честное слово, – и сам злюсь на себя, что нож отдал, хоть потом и вернули. Нужно было сказать, что ли, что без какого-нибудь идиотского акта или другого документа не имеют права забирать. И потом – отдал-то Нику, а вернула Сивая, девчонка.

Нечестно, унизительно.

Хотел, чтобы Ник и вернул, перед всеми.

– Ребят, вы накормили его?

– А девки чего-то там принесли вроде. – Шпатель пожимает плечами, поднимает руку, прикасается к прыщикам на щеках, на подбородке. Теребит, не может спокойно. Он был бы Прыщ, а не Шпатель – только высокий очень, прямо длинный. Перевесило, хотя шпатель и необязательно длинный. Лучше бы Шпала, но меня все равно никто не слушает.

– Вроде? И шоколад? Надо, чтобы по норме было, как всем.

– В остальном-то он не как все, может, пусть в жрачке тоже…

Шпатель бормочет, Юбка бьет его в бок.

– Ты че, сам жрешь, да? А ему жалеешь? – говорит Юбка, ЮБКА ГОВОРИТ.

– Перестаньте, – Ник морщится, – вообще он такой же, как мы, поэтому имеет право на все. Только плохо, что он не ходил с нами. Надо, чтобы в следующий раз обязательно пошел.

Ясно, блин.

Скажи мне.

СКАЖИ ЭТО МНЕ!

– Нужно, чтобы он непременно принимал участие в жизни коллектива, не чувствовал себя изгнанным. И сейчас такое время, когда нам нужны руки, лишние руки. Девочки работают на кухне, на уборке, но сегодня им тоже пришлось идти в магазин, парни бы не справились.

НО ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ ЭТО МНЕ?!

– Короче, проследи, Юбка. Так получается, что он на тебе, – улыбается сочувственно, – раз уж с самого начала так получилось. Проследи, чтобы паек у Крота был такой же, как у всех остальных, чтобы он работал наравне с остальными.

– А как же его звать работать, если…

– Ну как… он же слышит. Ведь он слышит?

Не буду кивать, никак реагировать не стану – не дождешься. Тоже мне, шавку себе нашел – «он» и «он». Пусть «он» и слышит, мне вообще не интересно.

И я отворачиваюсь, иду прочь к лестнице.

– Скажите, а куда он идет? – слышу, как Ник спрашивает ребят.

– А он решил в подвале жить, – голос Юбки: жалуется, – прогнать? Все-таки в девчачью душевую ходить – так себе удовольствие, а он же занял нашу…

Он занял.

Мечтал прямо-таки занять.

– Теперь нет никаких «девчачьих», теперь одна. А вместо мужской душевой – место изоляции. Но раз мы никого пока не изолируем… хорошо, пусть живет там, если так хочется. Не препятствовать.

Голос Юбки становится тише, но прислушиваюсь:

– Не буду. Ник, ты когда кончишь так разговаривать? Если честно, вначале думали, что ты прикалываешься, что перестанешь, но теперь…

– А что не так?

Ничего-то ты не чувствуешь: голоса стихают за спиной, не хочу дальше. Кнопка пожалела, теперь и Юбка – Юбка, этот-то дурачок. Спускаюсь по лестнице – здесь хорошо, тишина, все же есть побежали, разведывать, что там теперь, как будет, не обделили ли, а может, и «Фанту» припрятали, чтобы только избранным досталась?

Но Ник не такой, у нас не будет никаких избранных. Даже вон шоколад – ведь вполне могли не приносить, никто бы не проверил, я бы даже пожаловаться не мог.

В камере моей спокойно – стоит тарелка из-под «Роллтона», а крыса краешки обертки от шоколадки сгрызла.

• •

Муха приходит ночью, с ним Степашка с перемазанным лицом.

– Ты что, себе на морду дрочил?

Сразу, чтобы оба услышали. Знаю, зачем пришли, потому нужно первому сказать. Вместо здравствуйте.

Степашка глупо лупает глазами.

Придурок, ну.

– Дурачок.

Злюсь ли, что он сказал? Нет, вроде ничего такого.

Степашка как был – с глупым и злым выражением – замахивается, я отпрыгиваю.

Но Муха мотает головой – мол, нечего, не все так просто.

И достает – не знаю, что-то кожаное, длинное – ремень? – да, ремень, приглядываюсь в темноте.

А что, уже ничего не болит? – хотел спросить, но только забыл, куда пырнул, – ничего глупее придумать нельзя, но берусь вспоминать: как размахнулся, как ударил, – и то вместо сердца живот представляется, то вообще ничего. Где же рана?

– Надо было тебя и дальше под замком держать, – задумчиво говорит Муха, – ты ведь меня чуть не убил, сука. И Ник, зараза, не хочет ментов вызывать, говорит, что один хрен не приедут, а если вызову – пообещал, что скажет, как будто бы я сам, понимаешь, себя, как будто нельзя понять, что не сам. Что, мол, мы такие вещи между собой решать должны, не докучать взрослым, когда такое. Но я уже взрослый. Хочешь, покажу, какой я взрослый?

– Уже показал. Не боишься, кстати, что за разговор со мной прилетит?

– Ну ты же не скажешь. Не сможешь. Ладно, хватит трепаться. Степашка, держи его.

– Ага, попробуй только, – отступаю на шаг, – нож-то снова при мне. В этот раз попаду удачнее.

– Муха, – тревожно шепчет Степашка, – он с ножом.

– Я слышал, мудила. И что? Отбери, ты его тяжелее в два раза.

Но никакого ножа нет, я его под лавочку положил, чтобы не таскать на виду, не нарываться.

И не обойдешь их – на пути встали, прям специально. Но боятся, стоят.

Потом Степашка решается.

Он валит меня на землю, держит за руки – Муха быстро на ноги садится, связывает ремнем, чтобы не брыкался, но не встает. Не сразу.

Тяжелый, урод.

Пустите, говорю, все.

Обшаривают, не находят.

– Эх ты, трус долбаный, – Муха презрительно, – он вообще голый, без ничего. Ладно, держи.

Муха встает. Пробую изогнуться, чтобы ему по яйцам заехать, но не выходит, Степашка крепко прижал.

Муха встает надо мной и расстегивает штаны ведь такого не бывает это все до меня придумали то есть в фильме было помню смотрел один там мужчина с мужчиной такое делает но только потому что они в тюрьме а мы разве в тюрьме я не в тюрьме то есть может быть наш санаторий и покажется кому-то тюрьмой но на самом деле детский сад у нас не бывает мы в санатории в детском санатории слово санаторий происходит от от вспоминай дурак дурачок неужели не можешь ведь так просто выходит что просто выделывался зря перед девчонками а ничего собой не представляешь значит заслужил но только все равно такого не может быть

Как тот фильм назывался? Может быть, смогу сказать себе, чтобы думать о чем-то другом, не чувствовать. «Побег из Шоушенка». Да, точно, вот отчего пригрезились эти мужчины. Саму сцену вытеснила память, от страха не запомнил как следует, но осталось мерзкое, слизкое ощущение – любопытство? Отвратительно, отвратительно.

Вспомнил.

Спокойнее.

Не ощущаю никакой