Голос, очевидно принадлежавший старухе, сменился хриплым кашлем.

— Друзья? — усмехнулась мужеподобная. — Разве это не ваших друзей?

Она указала рукой на стол, на котором покоилась пара нательных крестиков и два разбитых мобильника. Один из них Вано безошибочно узнал: с чехла Юлиного смартфона Ване улыбался Гомер Симпсон.

— Судя по вашим игрушкам, — продолжила незнакомка, — со времён изобретения пенициллина утекло много воды.

— За что вы их… — Алёна зашлась в рыданиях.

— Крещёные, — донеслось из-под толщи одеял. — Их пожрала Мать. Она всегда голодна.

— Больные ублюдки! — сорвался Вано. — Кто вы, мать вашу, такие? Мы ничего вам не сделали!

— Не смей трогать Матку! — прорычала мужеподобная. — Она есть суть! Она — лес, она — жизнь. О, вы слышали Тёмную Мать! Ты даже видел её лежбище.

Ваня вопрошающе смотрел на свихнувшуюся дикарку.

— Её ворожба сильна! Она нашёптывала вам, играла, — продолжила женщина. — Тёмная Мать привела вас к яме с костями. Наверняка вы задавались вопросом: почему компасы сходят с ума, почему время играет в прятки? Наконец, почему вы ходите кругами? — она лукаво улыбнулась. — Даже мы с сестрой не знаем, где мы находимся. Ваши учёные назвали бы это… — дикарка запнулась, нахмурила чёрные брови, вспоминая мудрёную, когда-то от кого-то услышанную фразу. — А, во! Пространственно-временной ямой! Этого места нет ни на одной карте.

— Какая мать? Какая яма? Какая, на хер, сестра? — Алёна махнула головой в сторону нар, на которых лежала старуха.

— Когда-то Тёмную Мать называли Китовра́сом и почему-то наделили мужскими причиндалами, — начала дикарка. — По вымирающим сёлам ходили небылицы, в которых Матку называли Костяной кобылой, возможно, из-за её лежбища — ямы с костями, под которыми она коротает вечность, а племена восточных славян отчего-то нарекли Мо́кошью и наделили вполне людскими, бабьими чертами.

— Где такие мухоморы брали? — спросил Ваня, стараясь не смотреть на обнажённую спутницу, подвешенную прямо перед ним. — Я тоже хочу.

— А ты, сладкий, послужишь великой цели, — оставив вопрос без ответа, сказала мужеподобная и стрельнула взглядом на член мужчины. — Мы вымираем. Уже много зим Матка не давала потомства. Мы с сестрой последние.

Женщина направилась к нарам, где, хрипло дыша, лежала старуха. Цок-цок — звучали шаги, словно она шла на каблуках.

— Ты себя слышишь? Вы же конченые, абсолютно! — заорал Вано. — Скрестить человека с кобылой? И кто должен родиться? Кентавр?

— Отвар скоро подействует, — сказала дикарка, склонившись над нарами сестры, — кровь прильёт туда, куда нужно, и ты сам всё узнаешь. Матка всё сделает сама.

Женщина лукаво ухмыльнулась, поправив сестре одеяла, из-под которых торчала пара лосиных копыт.

* * *

Печная труба, словно вулкан, выбрасывала клубы ароматного дыма. Звонкий воздух был насыщен дурманом жжёных трав. Ваня не помнил, как он оказался привязанным к столбу на поляне за ветхим срубом. Обнажённое тело бил озноб, лицо пылало. Глаза медленно обволакивала мерцающая серая дымка, в ней метались пульсирующие белые круги, точно светлячки во тьме, мешая фокусировке зрения.

Возможно, Вано слишком медленно моргнул, ибо он совсем не помнил тот момент, когда стволы берёзовой рощи раздвинула пара костлявых, похожих на сухостой рук.

Из расступившегося березняка, издав гортанный рёв, появилась тварь, образ которой противоречил всем законам природы. Массивное тело лося, вдвое больше обычного, с проплешинами в слипшейся шерсти, возвышалось над подлеском. На расстоянии длинные ноги существа можно было легко спутать с молодыми берёзами. Но не размеры твари и даже не её роль в сложившейся ситуации вынудили Ваню орать выпью в вечерней мгле.

За мгновение до того, как нахлынула тьма, а сердце пропустило слишком много ударов, прежде чем перейти на галоп, захлебнуться кровью и остановиться, точно старые часы, Ваня успел по достоинству оценить чувство юмора Создателя. Там, где у лося, пусть и огромного, должна была быть грива и «серьга», находился одутловатый женский торс. Бурая грудь двумя кожаными мешками свисала к рыхлому вздутому животу. Торс, с непропорционально длинными, дряблыми руками, венчала плешивая лосиная голова. Влажная, очевидно, липкая шерсть лоснилась, на горбоносой морде запеклась кровь. Чёрные, будто залитые битумом, глаза были размером с теннисный мяч.

Ошибка природы, словно явившаяся прямиком с острова доктора Моро, приблизилась к агнцу, обнюхала вспотевшее, обмякшее тело. Матка ткнула плешивой мордой в упавшую на плечо голову Вани. Существо положило костлявую руку на грудь мужчины туда, где находилось сердце.

Мужеподобная женщина с опаской наблюдала за происходящим в маленькое окошко сруба. Тёмная Мать, отпрянув от тела, раскинула руки-сучья в распятии и издала яростный рёв. Существо встало на дыбы, взмахнуло передними копытами. Рёв прервался дуплетом влажных шлепков, будто кому-то отвесили пару оглушительных пощёчин.

Женщина, нервно заморгав, отпрянула от окна. Подошла к тяжело дышащей сестре, обречённо погладила ту по лысеющей голове. То приходящая в себя, то вновь теряющая сознание измученная Алёнка, с трудом подняв с груди упавшую голову, прошептала:

— Ванька… Где Ванька?

Ответа не последовало. Дикарка с опаской посмотрела в окно: Матка уносила на руках обмякшее мужское тело в лесную мглу. Размозжённая голова Вани, будто лопнувший воздушный шарик, алыми лохмотьями болталась на сломанной шее.

Женщина взглянула на Алёну и подбросила пару поленьев в печь, на которой, над чугунками с водой, уже стерилизовалась пара банок для закатки.

Александр Матюхин. «Пуповина»

1

Леша Свиридов навещал родной поселок раз в полгода, но в этот раз сорвался незапланированно. Виной всему был звонок от брата Валерки. Возникла у него какая-то сложная ситуация, пришлось ехать на выручку.

Валерка был безобидным, и если возникали неприятности, то обычно мелкие, бытовые. С такими он расправлялся сам, помощь брата не требовалось. Но тут позвонил среди ночи, бормотал что-то про срочность и несколько раз, будто в бреду, восклицал: «А ты ведь мне говорил не соваться!»

Свиридов сел в ночной поезд, потому что в посёлок поезда ходили почему-то только ночами, забрался на боковое верхнее и, отвернувшись к стене, задремал. Свиридов любил дремать в поездах. Его убаюкивало. Сновидения накатывали, будто тошнота, волнами. Свиридов чётко понимал, что не спит, в глаза лез яичный свет ламп, перед лицом сновали люди, кто с чаем, кто с полотенцем на плече, и у всех этих людей — он знал — в области животов болтались души.

Поезд тарахтел до нужной станции девять часов, остановился на рассвете, в тумане, таком плотном, что едва можно было различить платформу. Свиридов, разомлевший в вагоне, по обыкновению дрожал всем телом.

Путь пешком занимал минут двадцать, и всё это время Свиридов дрожал, зябко поёживался, тряс руками, подпрыгивал, то крутил головой, разминая шею, то скукоживался весь, как персонаж анекдота. В