— Старички божьи! — с досадой вырвалось у нее.

Ей подумалось в этот миг, что «заяц» выскочит из двери и она не сумеет его сцапать.

Но недаром же говорят, что врожденный талант — талант от Бога. Будь кто другой на ее месте — отступился бы, а талант Евдокии Порфирьевны подсказал ей еще один способ. Можно сказать — старинный, народный. Накрепко забытый. А в ней вот, где-то в глубине ее, сохранившийся и в нужный момент проснувшийся.

Евдокия Порфирьевна вытащила из стола банку с медом, окунула в него слегка мизинец, дала меду, подняв палец, растечься по всей подушечке и этим-то медовым пальцем залезла под основание ножа.

А когда она вытащила его оттуда, на влажно-блестяще обдернувшейся медом подушечке тускло сияла желтая крупица.

Как ни тщательно протирала Марья Трофимовна миксер, а судьба оказалась ловчее ее. Достаточно было застрять одной, чтобы раскрыться их тайне, — одну судьба и упрятала.

Евдокия Порфирьевна смотрела на желтую крупицу у себя на пальце и чувствовала, как глаза у нее буквально становятся круглыми. Она потянула мизинец в рот, ухватила крупицу зубом и надавила им. Между зубами металлически скрежетнуло, но в то же время крупица и подалась зубу — словно бы прилипла к нему!

Евдокия Порфирьевна выкатила крупицу обратно на ладонь и теперь долго-долго, поворачивая ладонь и так и эдак, смотрела на желтую находку.

И пока смотрела, глаза ее мало-помалу перестали круглиться, и в них зажегся тот бешеный охотничий блеск, каким они горели обычно, когда, войдя в автобус, она наметанно угадывала в пассажирской толчее лица безбилетников.

— Ах вы, старички божьи! — снова произнесла она, и в голосе ее был этот же охотничий азарт. — Вот он, кофе-то растворимый, вот он… особый!

— Та-ак! — сурово протянул участковый Аборенков, выслушав жаркий рассказ бывшей своей недолгой любовницы. У него было подозрение, что всю эту историю она затевает не для чего другого, как для того, чтобы снова лечь под него. Второго дня послала его к старикам неизвестно зачем, сегодня прибежала сама, притащила какую-то будто бы вещественную улику… нет, очень похоже, что насаживала червячок на крючок. Бревно неошкуренное, подумалось ему при воспоминании о той недолгой поре, когда она бывала под ним. Не было у него никакого желания взгромождаться на нее снова. — А может, это и не золото вовсе, мало ли какое по виду?! — придавая лицу уж совсем заскорузлое суровое выражение, сказал он.

— Не золото? — вопросила Евдокия Порфирьевна, беря с расстеленного на столе белого носового платка желтую крупицу и поднося к лицу Аборенкова. — Возьми на зуб, попробуй — не золото!

Бревно неошкуренное, снова подумал о ней Аборенков. Он не понимал, как отделаться от нее.

— Ладно, — сказал он, — допустим. А если это не их? Откуда у них золоту быть? И что им с золотом на миксере делать?

— Ага, мое золото! — с готовностью вскинулась Евдокия Порфирьевна. — Было б мое — я бы к тебе прибежала? А что они с ним на миксере выдумывали — это уж ваше дело, милицейское. Не мое.

— Странно все как-то… — протянул Аборенков, уличающе глядя на нее. — Золото, миксер… А может, оно там у тебя тысячу лет уж лежало?

— У меня? Я положила?! — Евдокия Порфирьевна очень натурально изобразила негодование. — Ну и дуб! К тебе с чем, а ты что? К тебе с каким подарком, ты хоть оценить можешь?!

Но на такие силовые приемы были у Аборенкова свои контрприемы. Аборенков был профессионал. Если по нему били молотком, он отвечал кувалдой.

— Это ты брось — могу, не могу! — поднялся он из-за стола с суровым видом, взял платок с желтой крупицей и стал сворачивать его. — Сейчас мы с тобой поедем. Доложим по начальству. Если что, тебе и отвечать.

Тут, он полагал, бывшая его любовница должна слинять, вырвать у него платок обратно и убраться восвояси — потому как зачем ей какое-то там начальство, — но к его удивлению она ответила согласием! Да еще и добавила:

— А не поедешь — я сама двину.

Этого Аборенков уже никак не ожидал. А вдруг, впервые, как Марсельеза объявилась у него в «Опорном пункте», подумалось Аборенкову, она и в самом деле из-за этой штуковины приперлась, а не ложиться под него? Подумай он о том всерьез раньше, совсем по-другому повел бы себя с нею, составил бы протокол, принял бы эту крупицу по описи — и лежи она себе в сейфе хоть двадцать лет. А теперь не отступишь, действительно придется тащиться к начальству в райотдел…

— Давай, давай, — даже поторопила его Марсельеза. — Пошевеливайся, чего замер?!

И загудела машина, завертелись колеса, понеслась с горки вниз, только засвистело в ушах.

Ничего не оставалось делать Аборенкову, припершись с Марсельезой в райотдел, как доложить о поступившем к нему сигнале со всею серьезностью. А спустя не очень долгое время был он вызван к самому начальнику райотдела майору Пухлякову. Человеку и в самом деле упитанному, пухлому, с розовым вторым подбородком, аккуратным валиком окаймлявшим подбородок основной, и от этой, может быть, своей пухлости человеку осторожному и оглядчивому, склонному во всяком деле переложиться со всех сторон мягоньким, чтобы, в случае неудачи, упав, обойтись даже бы и без ушибов.

— Что, товарищ старший лейтенант, — сказал он Аборенкову, когда тот вошел в его кабинет, — вот мне тут подали ваш рапорт… Дело, я полагаю, необычное во всех смыслах, без совета в горотделе никак нельзя. Поедем сейчас. Я уже позвонил, сообщил, нас ждут.

Не хотелось, ох не хотелось Аборенкову торчать в этой каше, которую сам же по своей дурости и заварил, эдаким половником, которым все кому ни придется и будут кашу таскать.

Однако неволен был Аборенков перечить начальству и только последовал начальственному примеру:

— А вот гражданочка Ковригина, которая принесла, в коридоре сидит, и ее бы тоже с собой прихватить.

— Отлично, — поддержал его предложение начальник райотдела, для которого, чем больше мягонького вокруг, тем было лучше.

Евдокия Порфирьевна, когда начальник райотдела, выйдя из кабинета, пригласил ее проследовать в машину и поехать вместе с ними, поперву взбунтовалась.

— Еще не хватало! — загремела она. — Я свое дело сделала, теперь вы давайте! Мне на работу пора.

Начальнику райотдела Пухлякову нравились крупные женщины. Он приобнял Евдокию Порфирьевну и похлопал ее по тугому бедру:

— Не волнуйтесь, гражданочка! Мы вам, нужно будет, любые оправдательные документы выдадим. Хотите, на весь день освобождение напишем?

Слаб был советский человек на всяческие освобождения. Пусть и контролер, а имеется возможность прогулять — прогуляет всенепременно, и Евдокия Порфирьевна на предложенном условии согласилась и проследовать, и поехать.