Каждая интерпретация – это лишь догадка, по сути, не верифицируемая. В отличие от научных гипотез, аналитические интерпретации никогда не подтверждаются в смысле Поппера: они лишь кажутся более или менее вероятными. В то же время, психоанализ все свои гипотезы основывает на предположении, что определенные мысли – как, например: «Я не заслуживаю доверия близких мне людей»9 – имеют реальное влияние на человека, и что идеи такого рода имеют причинную силу. (Мне даже интересно, а не является ли сведение анализа к простой лингвистической игре своего рода симптомом аналитиков, их способом признания, что многие, кто сегодня критикует анализ, правы).

Но как определить эту «причину»? Может нам стоит вернуться к объективистской концепции, к идее, что психоанализ – наука о психических объектах? В этом нет необходимости, потому что понятие «объект» сегодня предполагает пристальное изучение и применение процедур объективного исследования. Однако в чем тогда заключается каузальность игры аналитической интерпретации? Похоже, она занимает неизученную логическую плоскость, что-то вроде невозможного пространства между объективными причинными связями и логическими выводами. Но, есть ли там некое возможное промежуточное пространство? По-видимому, ценность психоанализа, а, стало быть, и его возможное выживание в следующем столетии основывается на том положении, что существует реальное, которое отличается как от объективной, так и от математической реальности.

Некоторые аналитики видят выход из создавшегося положения в том, что психоанализ – историческая наука: она работает не с объективными законами, как физика, а с историческими (хотя и психическими) событиями. Анализ не предугадывает законы психики, а нацелен на убедительную реконструкцию «истории» конкретного субъекта. Аналитик исследует влияние первичной сцены, оказанное на субъекта, так же, как историк исследует влияние экономического кризиса во Франции на Революцию 1789 года. Я не буду обсуждать здесь обоснованность тезиса о статусе исторических трактовок, так как он все еще не совсем ясен и часто оспаривается. Но в отличие от историка, аналитик, по-видимому, ищет лишь один тип причинности, тип который я бы назвал значимой причиной («значимой» подобно тому, как значима именно та личность, которая важна и дорога).

Можно предположить, что регулярные потери субъектом кредитных карточек, вызваны его потребностью считать себя «дискредитированным». Данную причину не свести ни к одной из четырех выделенных Аристотелем (действующей, целевой, материальной и формальной). Другими словами, аналитик отталкивается от предположения, что определенные, в первую очередь интерпретации детства, имеют силу. В отличие от логического вывода, явная сила которого заключается в том стиле поведения, который мы себе выбираем – значимая причина обладает силой, которая влияет на субъекта изнутри. Реконструкция причинной силы – это уже не простая герменевтическая или лингвистическая (в понимании Витгенштейна) игра. Трудно (хотя я не говорю невозможно) доказать ее существование, используя научный метод, именно поэтому более разумным кажется укрыться в приглушенном и уступчивом мире герменевтики. Несмотря на это, психоанализ имеет столь сильное влияние в этом столетии, не только потому, что изобрел еще одну лингвистическую игру, а потому что претендует на то, что позволяет нам соприкоснуться с реальными, а именно, причинными силами, вызванными определенными требованиями (включая логические) индивидуальной человеческой жизни.

Откуда появилась идея, которой придерживается большое число аналитиков, о том, что важна не интерпретация (или объяснение, в понимании объективных наук), а скорее реконструкция чего-то в субъекте, в частности, реконструкция бессознательного, которое его детерминирует. Интерпретация анализируемого (а не моя как аналитика), согласно которой «я теряю кредитные карточки, потому что я дискредитирован и не заслуживаю кредита доверия» является лишь первым шагом в направлении реконструкции того, каким образом субъект придет к уверенности. Однако реконструкция субъективных интерпретаций совершенно очевидно является интерпретацией. Модное на сегодняшний день предпочтение реконструкций (а не интерпретаций), по-видимому, проецирует на бессознательное субъекта интерпретативные способности аналитика. Кроме того, если задача аналитика заключается в деконструировании, или распутывании, или развязывании невротизирующих субъекта интерпретаций, тогда сам субъект нуждается в осознании овладевших им интерпретаций. Рано или поздно субъекту придется признать силу влияния на него значимой причины.

Если психоанализ когда-либо сможет убедить мир в реальности, а не виртуальности значимой причины, то она, вероятно, откроет измерение, которое даст объективную силу процессам, выведенным путем умозаключения; что-то вроде шишковидной железы для преобразования логического в эпистемологическое. Психоанализ основывается главным образом на том, что существуют (бессознательные) мысли и рассуждения, которые воздействуют на наше поведение и эмоции; и что, таким образом, в определенных случаях логический или лингвистический порядок соприкасается с реальностью и изменяет ее.

IV

Когда же психоаналитик чувствует, что столкнулся с чем-то реальным? Я бы ответил на этот вопрос: в каждом проявлении сопротивления. Несмотря на изобилие точных подлинных интерпретаций, несмотря на утонченное управление переносом, несмотря на блестящие инструменты анализа, симптом все же продолжает действовать; что-то сопротивляется речи настолько сильно, что можно заподозрить существование некой органической причины. И все же, если психоаналитики верят в реальность бессознательного, то потому, что большая часть бессознательного не может быть проанализирована. Таков источник сопротивления, и, будучи таковым, он становится непроницаемой реальностью для любой интерпретации. Фрейд назвал это место «пупом»10 сновидения. Так в арифметике – dixit Гедель – всегда имеется предел истине, который невозможно представить. Аналогичным образом, парадокс бессознательного, по Фрейду, заключается в том, что оно содержит границу неподдающуюся интерпретации, т. е. бессознательное – нечто реальное потому, что оно несводимо к интерпретируемому. Напротив, бессознательное (отчасти) интерпретируемо, поскольку реально. Если бессознательное невозможно полностью проанализировать – подобно тому, как нельзя полностью осушить Зёйдер-Зе11 – значит, оно реально, это не онтологический ореол, возникший в результате интерпретационной деятельности вокруг эпистемологической атмосферы. Насколько аналитическая деятельность имеет свое ограничение, настолько и определяется ценность аналитика, т. е. бессознательное Фрейда существует, поскольку утверждается вопреки интерпретации.

Математическое реальное, напротив, явно существует без сопротивления: вселенная чисел и взаимоотношений, каким-то магическим образом, согласуется с разумом. Лишь в математике, по-видимому, Гегель был абсолютно прав: «все реальное – рационально, все рациональное – реально». Эта гармония математики очаровывала сторонников Платона всех времен, включая Галилея. Однако с другой стороны, остаются все те же теоремы неполноты, показывающие нам, что даже в математике, реальное и рациональное совпадают не полностью.

V

Разве рассмотрение тех симптомов, которые более других оказывают сопротивление интерпретативной активности, так называемых навязчивых симптомов, не поддерживает ту теорию, согласно которой работа бессознательного не может истолковываться «реалистично»?

На самом деле, жизнь в форме навязчивого повторения, похоже, более чем любая другая иллюстрирует силу математически реального в существовании человеческих существ. Такие люди полностью захвачены числами: с несбалансированными счетами, долгами, более-менее неоплачиваемыми, штрафными санкциями, с которыми надо рассчитаться, вычислениями и нумерологическими ритуалами. Обычно,