Штефану достаточно было мгновения, чтобы оценить ситуацию. Он поднялся с места и торопливо вернулся за стол, словно поспешностью можно было аннулировать те минуты, когда он отсутствовал. Некоторое время все трое сидели молча. Наконец мать встала из-за стола со словами:

– Вечер прошел очень мило. Спасибо вам обоим. Но я так устала – и, пожалуй, мне лучше лечь в постель.

Поначалу управляющий отелем, казалось, ничего не слышал. Но когда мать Штефана двинулась к дверям, он вскинул голову и тихо произнес:

– Дорогая, а торт? Торт. Торт… совершенно особенный.

– Ты очень любезен, но, право же, и так было много всего. Мне нужно немного поспать.

– Конечно-конечно. – Управляющий отелем с отрешенным видом вновь уперся глазами в столешницу. Но не успела еще мать Штефана перешагнуть порог, как он внезапно выпрямился и почти что выкрикнул:

– Дорогая, хотя бы подойди и взгляни на этот торт. Только взгляни. Говорю тебе, это что-то необыкновенное.

Помедлив, мать Штефана ответила:

– Ну хорошо. Покажи его мне, но побыстрее. Мне просто необходимо уснуть. Возможно, это от вина, но я страшно устала.

Услышав это, управляющий отелем вскочил на ноги и через минуту уже провожал жену из обеденного зала.

Юноша прислушался к шагам родителей: оба они направились на кухню, затем – не долее чем через минуту – вернулись в коридор и поднялись по лестнице наверх. Штефан по-прежнему оставался за столом. Сверху доносились различные звуки, однако голосов не было слышно. В конце концов Штефану пришло в голову, что лучше всего для него будет, если он попросту отправится в машине сквозь ночь к себе в берлогу. Его присутствие за завтраком вряд ли поможет отцу в кропотливых, нелегких стараниях восстановить у матери доброе расположение духа.

Штефан покинул обеденный зал, намереваясь выскользнуть из дома незамеченным, однако в холле столкнулся с отцом, спускавшимся по лестнице. Управляющий отелем приложил палец к губам:

– Нужно соблюдать тишину. Твоя мать только что легла в постель.

Штефан сообщил отцу о своем желании вернуться в Гейдельберг, на что тот ответил:

– Жаль. Мы с твоей матерью надеялись, что ты сможешь пробыть дольше. Но ты говоришь, что утром у тебя лекции. Я все объясню твоей матери, она наверняка поймет.

– А мама… – замялся Штефан. – Надеюсь, ей понравился вечер.

Отец Штефана улыбнулся, но Штефан заметил, как за короткий миг до этого по лицу его пробежала тень глубокого отчаяния.

– О да. Знаю, что понравилось. Да. Она была так рада, что ты сумел сделать перерыв в своих занятиях и приехать. Правда, она надеялась, что ты пробудешь еще несколько дней, но не огорчайся. Я ей все объясню.

Проезжая тем вечером по пустынным дорогам, Штефан перебирал в памяти все малейшие подробности вечера – это суждено ему было делать снова и снова все последующие годы. Со временем боль, которую он испытывал всякий раз при этом воспоминании, постепенно затихла, но теперь неуклонное приближение четверга возвратило многие из прежних страхов, заставляя его опять перенестись на несколько лет назад, в прошлое, в тот мучительный вечер.

Мне стало жаль юношу, и я нарушил молчание:

– Я понимаю, это не мое дело, и надеюсь, мои слова не прозвучат грубо, но все же я думаю, что ваши родители несправедливо отнеслись к вашему исполнению. Мой вам совет: постарайтесь, чтобы игра доставляла вам как можно больше радости, – и, независимо от родителей, получайте от нее удовлетворение, насыщайте ее смыслом.

Штефан ненадолго задумался, потом ответил:

– Я благодарен вам, мистер Райдер, что вы задумались над моим положением – и так далее. Но на деле – если уж говорить прямо – мне кажется, вам не все до конца ясно. Я понимаю, что человеку со стороны поведение моей матери в тот вечер может показаться… э-э, ну, скажем, не совсем осмотрительным. Но такая оценка несправедлива – и, право, мне бы очень не хотелось, чтобы у вас сложилось подобное впечатление. Видите ли, тут нужно учитывать все. С четырех лет игре на фортепиано меня обучала миссис Тилковски. У меня нет ни малейших оснований полагать, будто это может иметь для вас какое-то значение, мистер Райдер, однако вам необходимо учесть, что миссис Тилковски в нашем городе глубоко почитают: она не из разряда обыкновенных учителей музыки. Ее услуги не продаются, как это водится, – хотя, разумеется, она и принимает плату, наряду с прочими. Иными словами, к своей профессии она относится в высшей степени серьезно и берет в ученики только детей художнической и интеллектуальной элиты города. К примеру, Пауло Розарио, художник-сюрреалист, некоторое время жил у нас – и миссис Тилковски обучала обеих его дочерей. И детей профессора Дигельмана. Племянниц графини. Она крайне тщательно отбирает себе учеников, поэтому согласитесь, мне повезло к ней попасть – особенно в ту пору, когда отец еще не занимал того положения в обществе, какое он занимает сейчас. Но я считаю, мои родители и раньше ничуть не меньше были преданы искусству. Ребенком я постоянно слышал их разговоры о художниках и музыкантах и о том, как важно таких людей поддерживать. Теперь мать почти не выходит из дома, а прежде она была куда как легка на подъем. Если город посещал с гастролями какой-нибудь музыкант или, предположим, оркестр, она всегда стремилась оказать им помощь. Не только присутствовала на выступлении, но и неизменно по окончании концерта отправлялась за кулисы – подбодрить артистов и кое-что ненавязчиво им посоветовать. Она часто приглашала музыкантов к себе или предлагала показать им город. Обычно плотное расписание не оставляло им и минуты свободной, однако, судя хотя бы по собственному опыту, вам нетрудно оценить, насколько такие приглашения поднимают дух у любого концертанта. Что касается отца, то он всегда был чрезвычайно занят, но, помнится, и он, как правило, старался изо всех сил. Если устраивался прием в честь какой-нибудь заезжей знаменитости, отец непременно сопровождал на него мать, несмотря на любую занятость, лишь бы тоже приветствовать гостя. Так что, мистер Райдер, насколько я помню, мои родители были очень развитыми людьми, понимавшими важность искусства для общества, и я не сомневаюсь, что именно поэтому миссис Тилковски в конце концов согласилась записать меня в свои ученики. Теперь мне понятно, что для родителей в то время это был подлинный триумф – особенно для матери, которая взяла на себя все хлопоты. И вот я стал посещать уроки у миссис Тилковски вместе с детьми мистера Розарио и профессора Дигельмана! Родителей распирало от гордости. Первые два-три года все шло очень успешно, в самом деле успешно, – настолько, что миссис Тилковски однажды назвала меня одним из самых многообещающих учеников из тех, что у нее когда-либо были. Все складывалось очень хорошо, пока… пока мне не исполнилось десять лет.

Юноша внезапно умолк – возможно, сожалея, что слишком разговорился. Но я видел, что внутри он борется с собой, желая продолжить свои откровения, и потому спросил:

– Что случилось, когда вам исполнилось десять?

– Мне стыдно признаться, а больше всего вам, мистер Райдер. Но когда мне исполнилось десять, я попросту прекратил упражняться. Я появлялся у миссис Тилковски, ни разу не коснувшись клавиш. Она спрашивала меня о причинах, однако я упорно молчал. Есть от чего смутиться: я говорю словно о совсем другом человеке, да я и хотел бы, чтобы каким-то чудом это был не я. Но такова правда, ничего не поделаешь: уж так я себя вел. Спустя сколько-то недель миссис Тилковски не оставалось ничего иного, как уведомить моих родителей, что, если положение не изменится, она будет вынуждена от меня отказаться. Позднее я выяснил, что мать вышла из себя и накричала на миссис Тилковски. Во всяком случае, кончилось все довольно скверно.