На пороге гостиницы молодые люди стали прощаться, обмениваясь рукопожатиями и любезностями. Эта сцена была прервана неожиданным событием.

К гостинице крупной рысью подъехало роскошное ландо, украшенное блестящими гербами. Напудренный лакей соскочил на землю, а кучер в парике и треуголке торжественно и величественно сдержал горячих лошадей, разбрасывавших белые клочья пены. Позади ехали два конных пикинёра, державших в поводу оседланных лошадей. Все это напоминало доброе старое время, когда еще не было проскрипций, революции и гильотины.

В ландо сидела немолодая, но еще свежая дама, а около нее красивая молодая девушка во всем блеске юной красоты, кого-то искавшая глазами среди группы молодежи.

— Иммармон, твоя мать и сестра, — сказал д’Отрем.

Виконт проворно оглянулся, но его предупредили Гранлис и Прюнже. Остальные молодые люди смотрели издали, почтительно приподняв свои шляпы, так как эти дамы внушали невольное почтение.

Гранлис раскланялся, стоя у коляски, и, к удивлению присутствующих, ему был отдан еще более низкий поклон. Иммармон быстро проговорил:

— Осторожнее! На нас смотрят!

Дамы сейчас же приняли непринужденный вид, а Иммармон обратился к своей матери:

— Господин Гранлис, это — моя мать, вы угадали… А это — моя сестра Изабелла, будущая графиня Прюнже д’Отрем!

— Господин Гранлис, — нерешительно проговорила госпожа Иммармон, — разрешите похитить вас… Неудобно дворянину вашего звания жить в гостинице. Вы удостоили быть другом моего сына и племянника Прюнже; сделайте же честь нашему дому своим высоким присутствием.

Гранлис колебался. Он хорошо помнил, что ему еще следует остерегаться, хранить свою свободу, не выбирая определенного места для своего пребывания, но трудно было устоять перед просьбой матери Иммармона и против чудных глаз его сестры. Поэтому он произнес:

— Я не могу сопротивляться и принимаю ваше приглашение, хотя знаю, что не следует… Пусть будет по вашему желанию.

— Благодарю, ваше… сударь! — промолвила, покраснев, молодая девушка и хотела уступить место своему высокому гостю.

— Останься на месте, Изабелла, — остановил ее Прюнже, — помни, что мы среди публики. Господин де Гранлис будет любезен сесть на переднюю скамейку, ехать недалеко.

— Конечно, — улыбнулся Гранлис, влезая в ландо и садясь напротив дам.

Иммармон и Прюнже сели на оседланных лошадей, кучер щелкнул бичом, и ландо помчалось. Молодые люди скакали по обеим сторонам экипажа, в двадцати шагах ехали два пикинёра.

Мартенсар проговорил:

— Кто может подумать, что была революция?

— Иммармон любит пышность, — справедливо заметил Микеле, — он поощряет ее где только можно…

— Пусть их! — заключил Рантвиньи. — Надо еще считаться со знатью, аристократии предстоит еще долгая жизнь.

Пока завтракали в гостинице, завтракали и во дворце.

Император, явившийся как снег на голову, прежде всего потребовал есть. Он был чрезвычайно голоден, а в таких случаях его настроение бывало невыносимо.

Он сухо поздоровался с Жозефиной и Гортензией, не ответил на поклоны придворных, не обратил внимания даже на Луизу Кастеле.

Все притихли. Дамы осаждали вопросами Бертье и Савари, но те качали головами и не хотели отвечать.

— Не потому же император так расстроен, что голоден? — приставали к ним. — Тут что-нибудь другое… Что такое?..

Они отзывались незнанием.

В ожидании завтрака Наполеон одиноко ходил по террасе, нервно стегая хлыстом ветки апельсиновых деревьев в кадках.

Наконец можно было идти в соседнюю столовую; он подал руку Жозефине, Бертье — Гортензии, генерал Савари — Луизе Кастеле.

Наполеон ел скоро и очень мало, пил из маленького стакана свое любимое вино шамбертен и скоро облегченно вздохнул, утолив свой аппетит. Окинув тихо сидевших за столом придворных беглым взглядом, он спросил:

— Ну, что с вами? Отчего у всех такой похоронный вид?

Все поспешили рассмеяться: гроза прошла.

— Послушай, Наполеон, — тихо и нежно сказала Жозефина, — у тебя есть причины тревожиться?

— Ну так что же? — ответил он. — Разве я должен давать в них тебе публичный ответ? Впрочем, это не секрет, я могу сказать… Да, у меня неприятности с Пруссией.

Воцарилось глубокое молчание.

— Опять война! — вздохнула Гортензия.

— Нет еще, малютка, — сказал Наполеон, — во всяком случае, я не ищу ее.

Видя, какое действие произвели его слова, император стал умышленно весел и начал, по обыкновению, дразнить придворных дам. Он уверял Луизу Кастеле, что у нее делается красный нос и она скоро будет похожа на старую англичанку. Та делала вид, что поверила, и приходила в ужас, что очень забавляло великого человека.

Конец завтрака был очень оживлен и весел. Жозефина была остроумна и мила, император улыбался ей. Она не забыла своих протеже и нашла, что теперь самое удобное время предъявить список.

После кофе Наполеон встал из-за стола и, сложив руки за спину, пошел на террасу. Там он тяжело опустился в кресло и вынул из кармана свою табакерку.

Он начал полнеть; цвет лица у него стал лучше, он не походил больше на прежнего, худощавого и смуглого корсиканского офицера. Теперь его лицо было спокойно и выражало сознание своей силы. Остался только тот же проницательный взгляд глубоко сидящих глаз, который в часы гнева не мог вынести никто.

Вокруг императора, в отдалении, поместились придворные. Жозефина, Гортензия, Бертье и Савари расположились в трех шагах.

Императрица решилась и заговорила своим томным голосом креолки, которому придавала детски наивное выражение, когда хотела что-нибудь выпросить. Император, уже по этому тону понимая, в чем дело, нахмурил было брови, хотя еще не пришел в дурное настроение.

— Наполеон, — сказала Жозефина, — как ты мне позволил, я приняла еще несколько прошений от кандидатов в аристократические полки Изембурга и Тур д’Оверна.

— У Изембурга полк набран, — буркнул Наполеон.

— Тогда к Тур д’Оверну, — не сдавалась императрица.

— Тур д’Оверн! — передразнил властелин Европы. — Прежде всего я ничего не позволял…

— Разрешил, однако…

— Это не одно и то же!

— А какие знатные имена я представлю тебе! Все эти молодые люди, ослепленные твоей славой, покоренные твоим величием, жаждут служить тебе, драться за тебя и умереть на твоих глазах.

— Говори дальше… Ведь сказать все можно… — проворчал Наполеон, постукивая пальцами по крышке табакерки. Потом, повинуясь понятному любопытству, он сделал первую уступку. — Ну, как же зовут этих молодчиков? — спросил он.