Всех, кто копал, поставили у ямы спиной к ней. Третьим от дальнего края был сутулый отец Сёмы. Белый лоб его сверкал от пота.

По краю дороги цепочкой по-одному прошли автоматчики и встали напротив своих жертв. Пять-шесть метров их отделяло, не более.

Офицер поднял руку. «Фоер!» — подал команду младший чин в чёрной каске, ефрейтор или обер-ефрейтор.

И тотчас же тихо, совсем тихо затрещали выстрелы — синий дымок метнулся, стёртый через секунду дохнувшим в этот миг ветерком.

Все люди попадали в яму.

Сёма, вовсе не ощущая себя как живое существо, в этот миг никого не жалел. И отца не жалел, подумав только о том, что зря он тащил на себе золотые монеты и кольца, рассчитывая на подкуп. Эти вершители высшей воли были неподкупны, потому что никого не обыскали, не взяли ни новой обуви, ни новой одежды.

Оставшиеся люди вдруг закричали. Это был прощальный вопль ужаса и покорности. Человек с носовым платком на голове, сумевший как-то пристроиться к старикам и детям, теперь потрясал воздетыми вверх руками. Бабушки Фриды нигде не было видно, так что у Сёмы мелькнула мысль, что ей как-либо удалось скрыться.

Позднее Фома Петрович рассказал ему, что иные из евреев попрыгали в яму ещё до выстрелов. В их числе, наверно, была и бабушка Фрида: она шагнула навстречу вечности, видимо, усомнившись в том, что имеет право на защиту Бога.

Но и остальных людей, парализованных страхом и отчаянием, тотчас привели в движение, подняв собак, почуявших кровь и бесновавшихся. Эти люди встали уже как попало, сцепившись руками со своими детьми.

— Сволочи, — громко сказал Фома Петрович, когда автоматчики снова пустили в ход оружие.

— Может, кто-то спасётся? — спросил Сёма.

— Нет, — ответил Фома Петрович, неотрывно глядя на злодеяние. — Когда зароют, все задохнутся. И кто выползет, жить всё равно уже не будет. Есть закон общей могилы.

Сёма не понял. И до сих пор не знает, что это такое — «закон общей могилы». Но постоянно помнит о том, что такой закон существует.

Русская колонна потрясённо молчала.

Офицер, заложив руки за спину, поднял голову. В голосе его не было ни раскаяния, ни торопливого стремления убедить в своей правоте.

— На всех языках мира произносят мудрость, которая открывается человеку одной из первых: не рой другому могилы, чтобы не попасть в неё самому. Всё, что совершилось сейчас, и есть подтверждение этой древней заповеди. Каждый народ долженсражаться за свою свободу и независимость. Каждый народ должен быть справедливым и верить в справедливость для всех. Если народ грабит чужое, если угодничает, теряет достоинство, проявляет малодушие, такому народу нет места на земле. Еслинарод исповедует интернационал, установку плебеев, дегенератов и люмпенов, скрывающую чужую диктатуру, он неминуемо гибнет, как всякий слепец, безногий и безъязыкий безумец. И это справедливо. Вы, русские, показали ещё раз, что вы не достойны своих великих предков. Вы юдовизированы пропагандой. Бесперспективен и мрачен ваш путь отныне!.. И вот последнее моё слово, я не намерен повторять его дважды: берите лопаты, зарывайте могилу и ступайте на все четыре стороны, унося свойпозор и память о величии германского духа!

Он повернулся и легко поднялся в кабину грузовика.

— Давай, мужики, а то ведь расстреляют — и за что? — призвал кто-то. — Похоронить убитого — долг живого!

И колонна пришла в неторопливое движение, и её молчание было протестом, и он был сильнее крика.

— Останешься здесь, — строго приказал Фома Петрович Сёме. — Будешь мне за родного сына, пока будешь помнить этот урок!..

Он ушёл, а Сёма беззвучно рыдал, тревожась уже за Фому Петровича: а если он не вернётся? А если передумает? Да ведь и то могло случиться, что немцы узнали бы: вот, русский человек оставил живым еврейского мальчика, назвав его своим сыном…

Десятка полтора мужчин, закапывавших расстрелянных, видно, плохо делали свою работу. Немец в каске ходил среди людей и громко ругался, указывая пальцем. А потом заставил всех утаптывать сырую землю и даже для острастки дважды выстрелил поверх голов.

Очищенные лопаты аккуратно сложили в кузов. Автоматчики молча расселись по бортам, и грузовик, проехав вперёд ещё метров десять, развернулся и уехал. Сверкнули стёкла кабины, в которой сидел офицер, читая книгу.

Конвоиры вскинули на плечи карабины, построились и тяжело пошагали вслед за машиной, ничего не сказав, ничего не объяснив, а людская толпа, раздавленная происшествием, осталась на поле и рассыпалась тотчас, едва люди поняли, что они, действительно, свободны в своей несвободе побеждённых.

Фома Петрович взял за руку Сёму, и они побрели по дороге, держа путь в деревню, где у Фомы Петровича жил какой-то родственник.

Потрясение от пережитого вытекало из сёминого сердца ещё много лет — по капле. Сотни раз он возвращался к событию, растоптавшему его детство. Он не плакал об отце, не рыдал о бабушке Фриде — силился понять, в чём состояла правда и власть немецкого офицера.

Фома Петрович на всю жизнь остался для Сёмы примером великодушия и справедливости. Он не читал назиданий, не упрекал Сёму, когда Сёма допускал промашку, — личным примером показывал, как надо жить человеку с другими людьми. Он многое знал и многим интересовался — таким, что обычно ускользает от людей, не желающих обременяться и тем обедняющих свои будни.

Он усыновил Сёму, но фамилию оставил прежнюю — Цвик, так захотел Сёма, жалея потом, что из-за фамилии пришлось ему вынести множество неприятностей.

Старший сын Фомы Петровича — Никонор, которого Сёма ни разу не видел, погиб осенью 1944 года на территории Польши. Жена ещё в 41-м сгорела при бомбёжке. А младший сын стал крупным учёным-оборонщиком и работал под началом знаменитого академика Прохорова…

Сам Фома Петрович, учитель математики, посвятил всю свою жизнь школе и умер от сердечного приступа 23 марта 1979 года, когда Сёма, окончив Московский университет, работал уже в Москве. Суров был старик последние годы жизни, почему-то не отвечал даже на письма. Или их перехватывали? Сёма угодил в такой политический вертеп, что и это было вполне возможно.

Он приезжал хоронить приёмного отца и был поражён тому, сколько разных людей пришло проводить в последний путь этого скромного, честного и трудолюбивого человека. Правда, к Сёме люди отнеслись как-то настороженно. Он не понял причины, но, видимо, какая-то причина всё же была, он и сам иногда чувствовал какую-то свою вину, недостаточную душевность, что ли. Не отплатил он приёмном отцу тою же щедростью сердца. Но какая могла быть щедрость, если вся жизнь протекала так подло и жестоко?

Все еврейские дети, выраставшие в русских, белорусских, украинских, узбекских и других семьях, оставались евреями. Он, Сёма, может быть, один из немногих, кто сделал попытку понять и принять душу русского человека.

Не всё, не всё он исполнил. Но всё же, оказавшись в эпицентре заговора, пытался как-то остановить его кровавый маховик…