— Ты кого-нибудь ждешь? — рассеянно спросила она.

— Да нет… И все-таки странно… В доме всегда толчется народ — как на постоялом дворе в ярмарочный день… Кстати, я ничего не имею против… Мы состарились, дорогая, и теперь нам хочется, чтобы вокруг всегда были люди. Раньше было по-другому, но жизнь проходит…

— Раньше, — повторила она. — Ты помнишь, сколько прошло лет? Ужасно…

— Около двадцати!

— Тысяча девятьсот первый. Карнавал в Ницце в тысяча девятьсот первом, друг мой. Не двадцать — двадцать пять лет.

— Верно, — прошептал он. — Маленькая чужестранка в соломенной шляпке и простеньком платьице, потерявшаяся на улицах незнакомого города… Как быстро все изменилось…

— В те времена ты меня любил… и… Сегодня тебя интересуют только деньги, меня не обманешь… Не будь у меня средств, только бы я тебя и видела!

Он со смешком пожал плечами:

— Тихо, тихо… Не гневайтесь, дорогая, вас это старит… а я сегодня вечером настроен очень нежно. Помните тот танцзал в лазурно-серебряных тонах?

— Конечно.

Они помолчали, вспоминая улицу Ниццы в ночь карнавала, поющих и танцующих людей в масках, пальмы, луну, крики толпы на площади Массены… свою молодость… и дивную чувственную, как неаполитанская песня, ночь…

Ойос резким щелчком стряхнул пепел.

— Довольно воспоминаний, дорогая, от них веет могильным холодом!

— Ты прав… — Глорию пробрала дрожь. — Когда я вспоминаю те времена… Мне так хотелось попасть в Европу… Не знаю, как Давид сумел раздобыть деньги. Я ехала третьим классом. Помню, как смотрела с нижней палубы на нарядных, обвешанных драгоценностями танцующих женщин… Почему все в этой жизни приходит к нам так поздно? А здесь, во Франции… Я жила в маленьком семейном пансионе… в конце месяца, если деньги из Америки не приходили, съедала на ужин апельсин… Ты ведь не знал? Я хорохорилась… Да, у меня случались трудные дни… Но сегодня я бы ничего не пожалела, чтобы вернуть те дни и ночи…

— Сегодня настал черед Джойс наслаждаться жизнью… Странно, что меня это не только бесит, но и утешает… У тебя другие чувства?

— Совсем другие.

— Так я и думал, — прошептал Ойос.

Глория поняла, что он улыбается, и резко сменила тему.

— Есть одна вещь, которая очень меня беспокоит… Ты часто спрашивал, какой диагноз поставил Гедалия…

— Я хотел быть в курсе.

— Грудная жаба. Давид может умереть в любую минуту.

— Он знает?

Нет. Я… устроила все так, чтобы Гедалия промолчал. Он считал, что Давиду следует отойти от дел… Но как бы мы стали жить? Он ничего для меня не отложил — ни единого су. Но я не предполагала, что ему понадобится уехать так скоро. Сегодня вечером он был похож на живого мертвеца. И теперь я не знаю, что делать…

На лице Ойоса отразилось раздражение. Он прищелкнул пальцами:

— Почему ты так поступил?

— Да потому, что думала о тебе! — вскинулась Глория. — И мне показалось, что это единственно правильное решение. Во что превратится твоя жизнь в тот день, когда Давид перестанет делать деньги? Думаю, мне не нужно напоминать, на что я трачу?..

Ойос рассмеялся.

— Не хочу дожить до дня, когда ничего не буду стоить женщинам. Мне нравится гнусная привилегия быть старинным другом сердца.

Она нетерпеливо передернула плечами.

— Довольно! Хватит! Ты разве не видишь, как я нервничаю! Но как же мне поступить? Что, если я скажу ему правду и он все бросит? Не спорь. Ты его не знаешь. Сейчас Давид думает только о своем здоровье, он одержим страхом смерти. Видел, как он выходит по утрам в сад в старом пальто погреться на солнце? Не приведи Господь, придется смотреть на него такого еще много лет! По мне, так пусть лучше умрет сейчас! Но… Клянусь, никто не станет о нем жалеть…

Ойос наклонился, сорвал цветок, растер его в пальцах, вдохнул аромат и прошептал:

— Какой изумительно тонкий перечный запах у этих мелких белых гвоздик, окаймляющих клумбу… Вы несправедливы к мужу, дорогая. Он порядочный человек.

— Порядочный человек! — хмыкнула Глория. — Да знаешь ли ты, сколько несчастий он навлек на людей, скольких разорил, довел до самоубийства? Его компаньон Маркус — они дружили двадцать шесть лет — тоже убил себя! Ты ведь не знал, так?

— Нет, — равнодушно ответил Ойос.

— Так что же мне делать? — повторила свой вопрос Глория.

— Сделать можно только одно, мой бедный друг… Осторожно подготовить его, постараться объяснить… Думаю, он не откажется от дела, которым сейчас занимается… Фишль мне намекнул… Я мало что в этом понимаю, но, если верить Фишлю, дела твоего мужа совершенно расстроены. Он рассчитывает на сделку с Советами… какие-то нефтяные промыслы, кажется… Очевидно одно — если Давид скоропостижно умрет сейчас, вступление в права наследства окажется крайне затруднительным, вам достанутся не деньги, а долги…

— Ты прав, — пробормотала Глория, — в делах Давида царит хаос, кажется, даже он не в силах все это разгрести…

— И никто не в курсе?

— Конечно, нет! — Глория была в ярости. — Он никому не доверяет — никому в целом свете! — а мне в особенности… Его дела! Он все от меня скрывает, словно речь не о делах, а о любовницах!..

— Уверен, если твой муж узнает, что его жизнь в опасности, он сделает нужные распоряжения… В каком-то смысле, это его подстегнет…

Ойос коротко рассмеялся.

— Его последнее дело, его последний шанс… Да. Именно так тебе и следует поступить…

Они инстинктивно обернулись и посмотрели в сторону дома. В окне Гольдера на втором этаже горел свет.

— Он не спит…

— О Боже! — глухо простонала Глория. — Видеть его не могу… Я… Он никогда меня не понимал, никогда не любил… Деньги, всю жизнь одни только деньги… Он просто машина — бессердечная, бесчувственная машина… Я столько лет делила с ним постель… Он всегда был таким, как сейчас, черствым и холодным… Деньги, дела… Скупился на улыбки и ласки… Только кричал и устраивал сцены… Я не знала счастья…

Она покачала головой, и свет электрического фонаря отразился в ее бриллиантовых серьгах.

Ойос улыбнулся.

— Прекрасная ночь, — мечтательно произнес он. — Воздух благоухает цветами… У тебя слишком крепкие духи, Глория… Я тебе уже говорил… Их запах убивает аромат этих скромных осенних роз… Как тихо вокруг… Поразительно… Слышишь, как шумит море… Как тиха ночь… По дороге идут женщины… Они поют… Упоительно, правда?.. Дивные чистые голоса в ночи… Люблю это место. Мне будет искренне жаль, если дом продадут.

— Ты с ума сошел, — прошептала Глория. — Что за странная идея?

— Ну, все может статься… Если не ошибаюсь, этот дом записан не на твое имя?