Судьи, как обычно, долго подсчитывали баллы. Мы же не знали, что в Америке начинают награждать с третьего места. И первыми вызывают Белоусову и Протопопова. Они выехали, сделали поклон и остановились около пьедестала. Следующими вызывают Москвину с Мишиным, они тоже делают поклон и быстренько прыгают на второе место. Наконец, зовут нас. Я спрашиваю: «Лелик, что будем делать?» Он: «Давай встанем на первое, если сгонят, спустимся». И мы забрались на первое место, и Протопопову ничего не оставалось, как встать на третье. Все-таки иногда молодость позволяет делать сумасшедшие поступки. Ну, сгонят — так сгонят. Не сгонят — останемся.

Уланов окончил Гнесинское училище по классу баяна. У меня все время были синяки на правом бедре, потому что он как этими фалангами баян держит, так и меня держал. Его пальцы у меня на бедре абсолютно четко отпечатывались. На чемпионат мира Леша взял баян с собой. Во время соревнований я не помню, чтобы он им сильно пользовался. Но когда мы поехали в турне по Америке.

С ним в номере жил чех Ондрей (по-нашему Андрюшка) Непела, и уже через два города Андрюха мне сказал: «Я больше с ним жить не хочу, он все время на баяне играет. Я уже его музыку слушать не могу». Андрюха в Колорадо стал серебряным призером чемпионата мира. Сережа Четверухин — бронзовым. Первым был американец Тимоти Вуд. Непелу поселили вместе с Улановым, вероятно, решив, что чехи — они же славяне, тем более оба из соцстран. Мы много путешествовали по Америке на автобусах. Уланов всегда садился в хвосте, растягивал баян и — «С чего начинается Родина…» Все это сейчас выглядит достаточно смешно. Но в этом весь Лешка со своими странностями и комплексами.

После того, как мы стали чемпионами Европы, Уланов уже на следующий день проснулся другим человеком. В общем знаменателе мы сохраняли нормальные, даже хорошие, товарищеские отношения. Несмотря на то, что мы то сходились, то расходились. Конечно, периодически ругались, потому что разные по характеру люди. Но скандалили не для выяснения отношений, а о том, как надо делать тот или иной элемент. Я упиралась благодаря своему хохляцкому характеру, а Лешка настаивал на своем, исходя из того, что он взрослее и опытнее. Поэтому у нас регулярно возникали конфликтные ситуации. Первые года полтора-два я его еще слушалась, но потом стала отвечать. Мне казалось, что я уже сама что-то понимаю в этой жизни.

Итак, на следующий после победы день у нас были очередные съемки, нас фотографировали, интервьюировали, все на улице нас узнавали. Но он уже тем солнечным утром вышел из отеля немножко другим. А после чемпионата мира, после турне по Америке, он вернулся в Москву совершенно иным. Мы совершили невероятно длинное путешествие, целый месяц по Канаде и Америке. Первое мое турне, хотя тур для чемпионов и призеров уже существовал много лет. Международная федерация всегда проводила подобные туры на том континенте, где прошел чемпионат мира.

Команда в поездку по Америке собралась приличная. Кроме нас в турне попали Белоусова с Протопоповым (но они не поехали), Пахомова с Горшковым, Четверухин и Москвина — Мишин. Тренеры отсутствовали. С нами ездил только руководитель, он же переводчик. Я думаю, что прежде всего это был сотрудник КГБ.

Маршрут был так составлен, что мы несколько раз пересекали границу: Канада — Америка, Америка — Канада. Точно вдоль границы. Но всех нас, советских, каждый раз задерживали, когда мы въезжали в Канаду. Когда из Канады переезжали в Америку, почему-то к нам относились спокойнее. Три или четыре раза мы сидели на границе с костюмами, с коньками, и только-только успевали к середине второго отделения, чтобы выскочить на лед и все-таки выступить. Каждый раз, как мы доставали советские паспорта, пограничники очень удивлялись. Когда мы приезжали на чемпионат Европы или мира, наши паспорта собирали руководители. А тут каждый ездил со своим паспортом.

И отношение к нашему паспорту даже в гостинице, где мы останавливались, было очень странным. Помню, нас принимали в каком-то большом доме, где бармен был, как теперь говорят, афроамериканец, а тогда — просто черный. Он стоял, слушал, слушал наши разговоры, смотрел, смотрел, а потом спрашивал: «А вы вообще-то, ребята, откуда?» Мы: «Есть такая страна — Советский Союз». — «Странно, — говорит он, — вы выглядите точно так же, как и мы, одеты так же и пьете лучше нас». Иными словами, понятие «советский» было для Америки в конце шестидесятых экзотикой. А то, что мы еще и катаемся лучше, их просто убивало.

На чемпионате Европы в Гармише три немецкие пары из Западной Германии показали номер, когда все три дуэта синхронно катаются. Но в тур поехала только одна пара. И тогда нам руководители тура предложили, чтобы мы — Москвина с Мишиным, я с Улановым плюс пара из ФРГ — сделали такой же номер. Мы быстро его выучили, при том, что совершенно разная была техника у всех трех пар и разный набор элементов. Но мы более-менее как-то под это дело все подстроили. А когда в первый раз с этим номером выступили, весь зал стоял, кричал, устроил овацию. Приспосабливаться приходилось не только фигуристам, но и осветителям. Тамара, к примеру, не умела делать выбросы с прыжком аксель. Она с выброса или падала, или отлетала куда-то в сторону, поэтому ее луч прожектора на время терял. Уланов не мог со мной сделать какую-то поддержку. В этот момент луч уходил с меня, перемещаясь на две другие пары.

Потом мы перелетели в Старый Свет и колесили две недели по Европе.

Первый город, куда мы приехали выступать в Советском Союзе, был Ленинград. Именно в этом городе мы с Улановым выступали перед родной публикой первый раз в ранге чемпионов мира.

Что в Америке, что в Европе, нас везде принимали как равных. Но только самолет приземлился в Москве, сразу произошло деление: иностранцы, они сюда, а это — родные граждане, их туда. В гостинице завтрак для иностранцев — один, завтрак для советских — другой. И так буквально во всем. Бедные иностранцы не могут понять, что происходит. Когда мы приезжали к ним, то видели, как там своих чемпионов буквально носят на руках. А у нас: мы сошли с трапа самолета, иностранцев сажают в автобус и везут в зал интуристов, а мы шлепаем по полю навстречу ветру со снегом в общий зал. Такой прием — это первое, с чем я столкнулась на родине, став чемпионкой мира. Мы проездили полтора месяца по заграницам и к подобному отношению к себе отвыкли. Капиталисты нас воспринимали как чемпионов.

Мы поселились в гостинице, тогда она называлась «Европа», сегодня — «Европейская». Нам с Милой Пахомовой дали громадный, можно сказать гигантский, номер. Вдруг в него влетели какие-то дамы. Я даже не поняла, о чем они кричали. Но Мила, она поопытнее, сразу их выдворила из номера. Я даже не успела понять, чего они шумели. Но вечером мне стало ясно, что почем, когда нас стали объявлять. Если в Америке при словах «Роднина — Уланов» на двадцатитысячном стадионе случался обвал, в Европе визг и вопль, особенно в Германии, я почему-то стала любимицей немцев, то здесь, в десятитысячном дворце «Юбилейный» — тишина! Ти-ши-на!!! Честно говоря, я в своей жизни трижды наблюдала соревнования при полных трибунах, которые сохраняли гробовую тишину. Всего трижды за долгую спортивную карьеру. Мы на лед «Юбилейного» вышли буквально под звуки своих коньков. Захлопали только ребята, которые стояли у льда позади нас, потому что на нас заканчивалось выступление и все уже готовились к общему финалу. Они, поняв, что происходит, стали аплодировать и кричать. Когда мы встали на середину льда (а арену сделали без бортов), посередине длинной стороны сидели Белоусова с Протопоповым.