Мастерские Анита процветали. Он нанял толковых помощников и свел знакомство с весьма влиятельными людьми. Теперь Аниту мало было оставаться просто богатым торговцем; он освоил ораторское искусство, поднаторел в политике и сблизился с самым радикальным крылом афинских демократов. Теперь заветной мечтой купца была должность стратега. После переворота, установившего тиранию Тридцати[67], Аниту вместе с соратниками пришлось отправиться в изгнание. Антемион не пожелал сопровождать отца. Спустя год, изгнанники собрали войско под командованием Фрасибула[68]. Анит был одним из тех, кто возглавил поход на Афины и храбро сражался с армией тиранов. Своей отвагой он снискал уважение не только товарищей, но и врагов. Когда тирания пала, Анит освободил пленных и добился амнистии для многих изменников, несмотря на то, что Совет Тридцати присвоил все его имущество.

Анит не позабыл нанесенного Сократом оскорбления и теперь собирался насладиться местью. Собрав многочисленных недругов философа, он начал неторопливо и обстоятельно плести заговор. Тщательно изучив прошлое своего врага, купец узнал, что при Совете Тридцати Сократ оставался в Афинах. А стало быть — сотрудничал с тиранами. Ведь новые правители оставили его в живых, а это, само по себе, могло считаться доказательством вины. К тому же много лет назад среди учеников философа был критик, один из главных сторонников свергнутых злодеев. Собрать улики, позволявшие обвинить Сократа в растлении молодежи, не составило никакого труда. Анит уже предвкушал сладкий миг возмездия. Купец собирался унизить врага, растоптать, осудить и добиться смертного приговора. Приближался час его торжества.

Новость за считанные дни облетела все Афины. Слухи передавали из уст в уста со злорадством, облегчением, тревогой, горечью, торжеством, но только не с равнодушием. Сильнее всех они потрясли Аспазию.

Напуганная женщина бросилась к Сократу. Она не забыла, как храбро философ защищал ее сына перед неправедным судом. Теперь друг Аспазии сам попал в беду, и она должна была спасти его.

Сократ грелся на солнышке у порога, не обращая внимания на доносившийся из лачуги плач младенца. Философ был совершенно спокоен, словно ничего в мире его не касалось: ни крики ребенка, ни ворчание жены Ксантиппы, ни предстоящий суд. Аспазия спросила друга, как он намерен построить свою защиту.

— Моя жизнь — вот главный свидетель, — ответил он.

Напрасно Аспазия пыталась доказать, что судьи только посмеются над подобным свидетельством. Сократ не знал за собой никакой вины и твердо верил, что козни врагов обернутся против них самих. Аспазия смотрела на вещи иначе — она хорошо знала Анита и догадывалась о его планах.

— Я не стану тебя обманывать, Сократ. У тебя весьма могущественные недруги. Ты знаешь хотя бы, в чем тебя обвиняют?

— Откуда же мне это знать?

Аспазия присела на скамейку рядом с философом. Помолчала, собираясь с мыслями. Нужно было отыскать правильные и нужные слова, чтобы пробудить Сократа и заставить его бороться. Гетера всей душой хотела спасти друга, а он никак не желал понять, какая страшная беда над ним нависла.

— Послушай, Сократ. Я знаю тебя очень давно и вижу, каков ты есть на самом деле. Но еще я знаю, каковы наши суды, я сама через это прошла. Вспомни, что стало с Протагором и Еврипидом. Ты в смертельной ловушке. Они хотят покончить с тобой. И у них есть доказательства — не важно, что они фальшивые. Пойми, Сократ, обвинения слишком серьезны, судьи как огня боятся измены — чтобы приговорить тебя, хватит и ничтожного подозрения. Ты же видишь, что теперь творится, народ не знает, чего опасаться: хаоса или тирании. Сократ, я кое-что разузнала о твоем деле — там одна политика. Похоже, твои враги твердо решили погубить себя. Им известны все твои слабые стороны, они знают и о Критии, и об Алкивиаде. Одни эти имена приведут в трепет кого угодно. Анит отлично подготовился, и у него надежные связи. Этот негодяй всегда добивается своего. Соберись, пока еще не поздно. Я очень боюсь.

— Все их обвинения — досужие сплетни, Аспазия. На что они надеются?

— Сократ! — Аспазия с трудом сдерживала слезы. — Умоляю, подумай о своей защите!

Философ смотрел на нее растерянно и смущенно. Совладав с собой, Аспазия протянула другу какой-то свиток.

Сократ догадался, что это защитительная речь.

— Пожалуйста, прочти. Я заказала ее оратору Лисию[69].

— Не стоило так себя утруждать, Аспазия.

— Прочти же, во имя богов.

Сократ подчинился. Сначала шли клятвы в верности Афинам, потом страстные заверения в собственной невиновности, но особенно удалась заключительная часть:

Афиняне, я никогда не настраивал молодое поколение против священных традиций нашего города. Для всех нас пришло время вновь проверить себя, просить у богов мира и благоденствия и, призвав нам в помощь дух Перикла, возродить былое величие. Я люблю Афины столь сильно, что покидал их всего один раз, чтобы встретиться с нашими врагами на поле боя. Я никогда не ставил под сомнение устои нашего полиса, напротив — я всеми силами старался наставить молодых на путь добродетели и служения нашему великому городу, и это дает мне право рассчитывать на справедливость и милосердие суда. Судьи, вы выслушали мою речь. Я никогда не лгал, не лгу и сейчас. Я прошу не за себя. Моя семья страдает от этих несправедливых обвинений куда сильнее, чем я, старик, проживший долгую жизнь. Верните мне доброе имя ради моих детей, ведь самый младший из них — несмышленый младенец. Принимая во внимание все, сказанное мною, рассудите, заслужил ли я такой позор перед лицом города Афины Паллады, мудрой и справедливой, но страшной в гневе своем и беспощадной к настоящим предателям, — самого прекрасного города из всех, что были когда-либо построены человеком.

Пока Сократ читал, Аспазия не спускала с него глаз. Она смотрела на друга с тревогой и надеждой, боясь, что он оттолкнет протянутую руку и не примет помощи.

— Ну, что скажешь?

— Что ж, весьма изысканно, трогательно, даже убедительно. Все это очень мило, Аспазия, но защищать себя я буду сам.

Такова была Сократова манера разругать чужую речь: «убедительно» на его языке означало «фальшиво», а «трогательно» — «глупо». Именно этого Аспазия и боялась.

Женщина взяла Сократа за плечи и повернула к себе: у философа не было привычки прятать глаза.