«Нет, но я содрогаюсь при мысли о горах», – подумал я и уточнил:

– Шаньси – это торговая провинция на западе отсюда?

– Да. Но прежде всего это колыбель китайской цивилизации!

– Правда? А я думал, что эта роль принадлежит местности вокруг Сиань.

– Ну как же! Ты разве не знаешь поговорку: Китай последних тридцати лет ты найдешь в свободной экономической зоне Шэньчжэня, Китай последних ста лет – на набережной Вайтань в Шанхае, последней тысячи лет – в Запретном городе в центре Пекина, а последних двух тысяч лет – в стенах Сианя. Но Китай последних пяти тысяч лет, – он гордо смотрит на меня, – ты найдешь только в нагорье Шаньси!

«Мне следовало спросить у него, откуда именно он приехал и как выглядит это место», – думаю я, занимаясь вечером сортировкой фотографий и планированием дальнейшего пути.

До нагорья Шаньси отсюда ходу три-четыре дня, и я понятия не имею, что меня там ожидает. До этого я шел по прямым шоссе через равнину, и то мне приходилось останавливаться на несколько дней, чтобы отдохнуть и залечить мозоли. В Шаньси же дорога петляет даже по карте, создавая причудливые изгибы. Размышляя о том, что мне предстоит пережить, я уже слышу свои стоны под тяжестью рюкзака.

По дороге домой из Парижа горы тоже были самым трудным участком пути: сначала дубовые леса в Арденнах, потом Айфель и, наконец, дождливый Зауерланд. А на этот раз мой багаж как минимум втрое больше, чем тогда. Когда я размышляю о том, что часть вещей следовало бы оставить дома, то вдруг вспоминаю, что на дне рюкзака покоится еще и рождественский календарь с дверками. К своему облегчению я обнаруживаю, что он лишь чуть помялся на уголках. Картинка с толстыми детишками, пекущими печенье под елкой, выглядит так же, как в супермаркете. Я купил тогда два таких календаря – для Джули и для себя.

Это было меньше полутора месяцев назад.

– Я бы с удовольствием остался у тебя, – признался я ей в ее комнате, в Мюнхене, – но я не могу.

Она лежала на кровати, озаренная последними лучами полуденного солнца и смотрела на меня со смесью удивления и печали:

– Твой отец говорит, что это плохая идея…

– …и что я потом останусь безработным. Это не так. Я не пью алкоголь, не курю, зато говорю на нескольких языках и умею фотографировать. Кроме того, я уже однажды прошел по Европе, я знаю, что люди интересуются такими вещами. Я буду каждый день без исключения писать в своем блоге, и люди будут читать, вот увидишь.

Она мне подарила свою фирменную джули-улыбку, блестя черными глазами:

– О, так ты с принципами!

Я кладу рождественский календарь на стол и открываю первые пять дверок: лошадь, луна, елка, машина и святой Николай. Прежде чем я успел опомниться, я выел их все и ощутил странное чувство пустоты. Несколько минут я молча смотрю вдаль, а потом быстро пишу пост о буддийском монахе, который встретился мне вчера в Чжэндине. Облаченный в оранжевую рясу, он сидел у входа в храм с опущенный головой, очевидно, погруженный в медитацию. Я подошел поближе и сделал пару фотографий храма, держась так, чтобы случайно не помешать.

Он оставался совершенно неподвижен.

Потом я остановился около него, он поднял на меня глаза, сморгнул, и на лице его появилась улыбка, он протянул мне под нос дисплей мобильного телефона. Там было написано «SETUP».

И тут до меня дошло.

– Учитель! – говорю я, смеясь. – Правильно ли я понимаю, что ты переключил язык и теперь не знаешь, как вернуть обратно китайский?

Он, так же смеясь, кивнул. Через минуту он держал в руке телефон с китайским языком.

«Амитофо!» – снова и снова повторял он имя бесконечно сверкающего Будды.

О разложении мне поведала искрящаяся белоснежная пена. Она собралась на воде небольшого ручейка, протекающего под дорожным мостом недалеко от городской границы. Все выглядело так, как будто пена сначала убила все живое, а затем смыла его. Картину дополняли груды металлолома, ржавеющего под серым небом. Густо пахло тухлыми яйцами.

Я остановился здесь только для того, чтобы сделать пару обличающих фотографий.

Я так спешил покинуть город. На горизонте уже призывно маячили первые силуэты гор, такие многообещающие, так изящно-печальные, как далекие воспоминания.

Однако за полдня пути мое мнение о нагорье в корне изменилось.

Кто бы мог подумать, что эти невинные горные дороги – гораздо более тяжкое испытание, чем Шицзячжуан, эта городская каракатица, которая, пыхтя и хрипя, алчно распускает щупальца, стремясь поглотить и изгадить все вокруг себя?

Нет, я предвкушаю радость горных дорог. Я собираюсь наслаждаться идиллическими нетронутыми ландшафтами, на которых простенько и со вкусом размещены маленькие деревушки и седые монастыри, этими нетронутыми просторами, по которым степенно бредут отшельники в длинных одеждах и еще более длинных бородах, где так светло звучит пение женщин, стирающих белье на каменистой реке. Наконец, даже если мой путь через горы не будет легким, я смогу досыта насладиться куда более свежим и здоровым воздухом, чем там, в долине.

Что за глупые оказались мечты. Вот уже день я иду по горам, но вместо живописных деревушек вижу лишь уродливые бетонные постройки. Я прошел тюрьму, про которую мне по секрету поведали, что там, за глинобитными стенами, узники день и ночь вкалывают в поте лица.

Нет здесь ни одного храма, ни монастыря, зато вся земля тысячу раз перекопана вдоль и поперек и порядочно загрязнена. Я прохожу многочисленные угольные шахты, угольные склады и площадки для погрузки угля, между которыми грохочут грузовики, перевозящие уголь.

Весь мир здесь покрыт слоем угольно-черной пыли.

Мне на глаза попадается черное дерево, торчащее из земли, как полено из костра, и я не могу не подумать о том, как наивно с его стороны хотеть носить здесь листья.

Я дышу с трудом, во рту у меня постоянно образуется сухая пленка, которая не смывается даже водой.

Время от времени мне встречаются велосипедисты. На лицах у них надеты белые маски, защищающие от пыли. Мы разглядываем друг друга в мрачных облаках угольной пыли, я вижу их удивленно вытаращенные глаза и черные пятна на месте рта и носа, эдакие темные дыры на белизне масок.

«Должно быть, это уголь. Хотя бы так защитить легкие». Я невольно стараюсь дышать часто и неглубоко, как тогда, когда я был еще маленьким и мама нервно курила в машине.

«Они убьют тебя, если ты не бросишь это занятие!» – говорил я ей тогда, а в ответ она лишь коротко и невесело смеялась.

Я ужасно радуюсь, когда на возвышении показывается смотровой павильон. Тяжело отдуваясь, я преодолеваю тропинку, примерно пятьдесят метров наверх. В павильоне несколько колонн, они связаны между собой скамьями и служат опорой для изогнутой крыши. Снизу до меня доносится шум транспорта.