Глухой гул множества голосов донесся из отверстия вентиляционной трубы, оттуда же потянуло запахом прокисшего пива и фастфуда далеко не первой свежести.

Веня позвонил, и вошел все тот же официант. Интересно, у них что — другого нету?

— Э-э-э… Так что все это означает, приятель?

— Опять заезжий гроссмейстер митинг несогласных готовит, — ответствовал служивый, невозмутимо собирая грязные тарелки со стола.

— Опять! — горестно воскликнул Веня. — Ну, теперь, стало быть, пошло-поехало, пропал и этот город. Придется уезжать, но куда, спрашивается? Опять на опостылевшую Ривьеру? А здесь известно что, все будет так же, как и три четверти века тому назад. Вначале каждую субботу митинг или марш, затем в общественных сортирах на Невском станут замерзать трубы… ну и так далее. Крышка Петербургу!

— Ну, не все так страшно, — невозмутимо констатировал официант, унося с собой груду тарелок и пустую супницу из-под поросячьих пятаков.

— Да если бы не так! — возопил минутой ранее казавшийся вполне умиротворенным Веня. — Ведь это какой был город, вы поймите!

— Ты слишком мрачно смотришь на вещи, — возразил внезапно очнувшийся лысоватый субъект, из-под которого выдернули тарелку, — теперь совсем другие времена, да и сограждане наши, надо признать, очень сильно изменились.

— Вовчик, ведь ты же меня как облупленного знаешь, ну на хрена же врать? Я человек, которого очень трудно провести на мякине. И вот тебе, к примеру, факт: бельевая веревка во дворе нашего дома.

— Это интересно… — сказал еще не вполне оклемавшийся после выпитого виски лысый, а я подумал: «Ерунда веревка, не в веревке счастье, но Веня-то, Веня — личность ну просто выдающаяся!»

— Не угодно ли, бельевая веревка. С пятьдесят третьего года живу я в этом доме. И вот в течение этого времени до августа девяносто первого не было ни одного случая, подчеркиваю, ни одного, чтобы из нашего двора при незапертых воротах пропала хоть одна пара трикотажных кальсон. В августе девяносто первого в один прекрасный день пропали все кальсоны, в том числе две пары моих, три пары пожилого уролога из соседнего подъезда, не говоря уже о единственных хлопчатобумажных исподних нашего достославного дворника Димитрия. И с тех пор бельевая веревка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о победе демократии, о торжестве либерализма… Но надо же меру знать! Ну почему нельзя было оставить наше исподнее в покое?

— Веня, дались тебе эти кальсоны! Насколько я знаю, никто из либералов теперь кальсонами не пользуется. Даже твой друг Пархоменко круглый год носит семейные трусы, — заикнулся было я.

— Ничего подобного! — громоподобным голосом ответил Веня и налил себе стакан перцовой водки. — Ничего подобного! На ком-то непременно есть теперь кальсоны, и эти кальсоны мои! — Произнося эти слова, Веня с подозрением скосил глаза несколько ниже живота своего сотрапезника. — Это как раз те самые кальсоны, которые пропали в августе девяносто первого. Но хотя бы они их правильно носили, а то ведь все норовят задом наперед надеть! — Лицо Вени начало багроветь. — Какого черта подорожало французское вино? Почему бензин, которого у нас должно быть навалом, в теперешнее время аккуратно дорожает на рубль раз в месяц? Ну ответь мне, Вовчик.

— Что поделаешь, Веня, законы рынка…

— Нет, — совершенно уверенно возразил он, — нет! Ты первый обязан воздержаться от употребления этого понятия. Законы рынка, это мираж, дым, фикция. — Веня, видимо, для вдохновения принял еще сто граммов коньяка. — Ты когда-нибудь видел торговку на базаре, сверяющую показания весов со статьей 504 Гражданского кодекса РФ? Да их и вовсе не существует, этих твоих рыночных законов. Когда эти недоучившиеся тенора и баритоны кричат «Даешь цивилизованный рынок!», я смеюсь. — Лицо Вени перекосило так, что у лысого от удивления чуть не вывалилась челюсть. — Клянусь, Вовчик, мне смешно! Ведь это всего лишь означает, что каждый из них хочет безвозмездно получить под управление оптовый рынок или, на крайний случай, торговый павильон, причем желательно на Невском. А вот когда этот самый баритон, вместо того чтобы глупости орать, займется тем, за что я ему готов платить вполне приличные деньги, рост цен прекратится сам собой. Двум хозяевам служить нельзя! Невозможно в одно и то же время и сапоги тачать, и устраивать судьбы несостоявшихся вождей, по недоразумению записанных в либералы! Это никому не удается, Вовчик, и более всего тем самым… м-м-м… чудакам, которые до сих пор еще не совсем уверенно носят украденные у меня восемь лет назад кальсоны!

Похоже, Веня вошел в азарт. Только теперь я с опозданием уразумел, к чему была нужна вся эта подлая канитель с переброской в Питер и театрализованная клоунада по мотивам старой драмы. Веня, в очередной раз как бы стоя все на том же броневике в позе вершителя народных судеб, наставлял меня на путь истинный. Не ясно только было, какая конкретно роль в этом деле предназначалась лично мне. Ну в самом деле, не понадобилось же Вене городить весь этот огород ради того, чтобы с моей помощью получить компенсацию за утраченное в незапамятные времена исподнее…

— Антилиберальные вещи глаголешь, — шутливо заметил я, не подавая виду, что пытаюсь раскусить коварные замыслы своего давнего приятеля, — не дай бог, кто-нибудь тебя услышит…

— Ничего опасного, — с жаром, но понемногу остывая, возразил мне Веня. — Нет тут никакой крамолы. Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу, — антилиберал. Абсолютно неизвестно, кто за ним скрывается? Черт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой крамолы в моих словах нет. В них только здоровая наследственность, элитарное образование и могучий интеллектуальный потенциал.

Тут Веня сдернул с шеи вконец замызганную за время трапезы салфетку и, скомкав, бросил ее рядом с опустевшим фужером из-под коньяка. Лысый кряхтя поднялся и поблагодарил:

— Мерси.

— Минуту, Вовчик! — промолвил Веня, засовывая руку в широченный рукав своего шелкового кимоно. Затем прищурился и протянул мне красочно оформленный лист мелованной бумаги с витиеватой надписью «Согласен выставить себя на торги в пятничном аукционе» : — Пора бы, Вовчик, тебе самому в нашем кастинге поучаствовать, так сказать, чтобы детальнее изучить дело изнутри. А то ты все будто бы ни при чем. Так что резину не тяни, давай подписывай.

— Помилуй, Веня… да за что же? Нет! Я там голый, на эстраде… и потом… нет, не смогу! — Панический ужас охватил меня, язык словно прилип к нёбу, и я внезапно ощутил, как слезы хлынули из глаз, норовя смыть текст с этой омерзительной бумаги.

Но Веня был неумолим, по обыкновению в подобных случаях он переходил на «вы»:

— Голубчик, а ведь это уже и вовсе демагогия. Давеча вы откушали прекрасный обед из пяти блюд и вот теперь отлыниваете от работы. Это же вопиющая невоспитанность с вашей стороны. Я начинаю думать, что за душой у вас, стало быть внутри, нет ничего, кроме поросячьих потрохов и ломтя ростбифа. Короче, нечего вы… — Дальше последовало нечто нецензурное.

В полном интеллектуальном изнеможении сижу на скамейке у пруда и покуриваю «голуазку» в надежде, что никакая мысль мне в голову не явится, ну хотя бы в ближайшие полчаса. Я в этакое пекло, то есть при такой погоде, гожусь разве что на то, чтобы меня намазали на бутерброд. Да и тот явно в глотку не полезет…