Получив утвердительный ответ, добавил:

— Проходите, Глеб Иванович ждет Вас.

Постучавшись на всякий случай, Иван открыл дверь кабинета Бокия, и с решительным видом переступил через порог. Первым делом он мельком оглядел кабинет, казенная обстановка которого, как оказалось, в принципе мало чем отличалась от тех начальственных кабинетов, в которых ему приходилось бывать и раньше. Его центральную часть занимал необыкновенно длинный стол, покрытый зеленым сукном, с рядами совершенно одинаковых стульев по обеим сторонам. Кроме того, в кабинете стояли большой шкаф, забитый папками с бумагами, и два массивных сейфа, в которых обычно хранят свои сокровища ювелиры или банкиры. Завершала интерьер кабинета стоявшая в углу вешалка, на которой висел легендарный плащ Бокия, который он носил в любую погоду и зимой, и летом, не признавая почему-то другой одежды.

Во главе стола, под портретом Ленина в простой деревянной рамке, сидел человек невысокого роста, облаченный в военную форму без знаков различия. Перед ним стояли почти такая же, как и в кабинете у Ивана, бронзовая настольная лампа, только с красным абажуром, черный телефон и самый обыкновенный, без всяких изысков, чернильный прибор, каким Иван пользовался во время учебы в гимназии.

На вид хозяину кабинета можно было дать примерно лет пятьдесят. Бокий обладал крупным сократовским лбом и холодными пронзительными голубыми глазами, от пронзительного взгляда которых у большинства людей на душе сразу же становилось как-то неуютно. Некоторое время он внимательно рассматривал своего посетителя, а затем, не подавая руки, молча кивнул ему на один из ближайших к нему стульев, приглашая тем самым присаживаться. И сразу же, без всяких предисловий, перешел к сути дела:

— Иван Антонович, насколько я знаю, Вы принимали активное участие в боях против большевиков в Москве и при этом даже были тяжело ранены. Но Вы и на этом не успокоились, и продолжали активно бороться против советской власти, состоя в нескольких подпольных контрреволюционных организациях, таких как «Союз защиты родины и свободы» и «Добровольческая армия Московского района»…

У Ивана сразу похолодело в груди. Вот, оказывается, для чего Бокий вызвал его к себе. В следующее мгновение пришло осознание того, что это конец. Не для кого не было секретом, что советская власть таких людей, мягко говоря, особо не жалует, тем более, если он каким-то образом попал в ряды чекистов…

* * *

Иван вспомнил, как он пришел в себя после недельного беспамятства. Рядом с его кроватью на стуле сидела мать с осунувшимся лицом. Она задремала, очевидно, выбившись из сил после долгих часов ожидания. Иван оглядел свою перебинтованную грудь и попробовал пошевелиться, и тут же застонал от резкой боли, пронзившей все его тело. Этот стон разбудил Александру Никитичну. Она тут же встрепенулась и радостно запричитала:

— Ой, Ванечка! Очнулся, слава тебе, Господи!

— Мама, что со мной?

— Тебя ранили. Слава Богу, нашлись добрые люди, которые тебя не бросили на улице, и привезли домой на случайно подвернувшемся автомобиле.

— Что происходит в городе? Кто победил?

— Победили большевики! Лежи спокойно, тебе нельзя резко двигаться, а тем более волноваться…

Потом потянулись месяцы лечения. Хорошо, что у отца имелись знакомые доктора, некоторые из которых шили у него себе костюмы. Выйдя после долгого перерыва первый раз на улицу, Иван просто не узнал свой родной город. В центре везде виднелись следы боев, улицы были завалены кучами мусора, который уже давно никто не убирал. Куда-то бесследно исчезли привычные с детства дворники в неизменных фартуках, высоких картузах, армяках и с бляхами на груди. Здания стояли обшарпанными и заляпанными грязью, стены многих из них были испещрены пулями и осколками. Водопровод не действовал, дома не отапливались, единственным спасением от холода стали печки «буржуйки», трубы которых торчали из окон чуть ли не каждой квартиры. У многих прямо в квартирах были сложены штабеля дров или же лежали кучи угля.

Москва заметно обезлюдела. Все кто только мог, уехали в деревню или в южные губернии, где легче было найти пропитание. Большинство магазинов и лавок стояли закрытыми. Продукты питания были строго нормированы и выдавались только по карточкам. В месяц на человека полагалось по три килограмма пшена и по куску мыла. Дополнительно что-либо можно было купить только по бешеным ценам на «черном рынке», самый крупный из которых располагался на Сухаревке. Хлеб выпекался с соломой или с отрубями, о вкусе настоящего чая многие уже успели позабыть, большой удачей считалось, если в доме имелся хотя бы морковный чай, представлявший собой мутную жидкость коричневатого цвета.

Ночью город тонул во мраке, поскольку уличное освещение даже в центре было отключено. В темное время суток на улицах часто слышались выстрелы, пугавшие обывателей.

Полновластными хозяевами в городе себя чувствовали латышские красные стрелки, которые вели себя как настоящие оккупанты. Используя в качестве опорной базы Кремль, они время от времени выезжали оттуда на карательные акции и облавы в грузовиках с установленными на них пулеметами. В случае малейшей для себя опасности они открывали огонь, не разбираясь, кто прав, а кто виноват.

Вскоре по Москве поползли зловещие слухи о массовых расстрелах на территории Братского и Калитниковского кладбищ, в Сретенском и Новоспасском монастырях. В Ивановском и Спасо-Андрониковом монастырях открылись первые в истории Советской России концентрационные лагеря. Большинство населения было не то, чтобы напугано, а просто пребывало в шоке от новой власти, которую за глаза уже иначе как «хамократией» никто и не называл. Революционный запал, даже если у кого-то он изначально и был, куда-то незаметно улетучился, уступив место апатии и разочарованию.

Большие изменения претерпел и сам дом, в котором проживала семья Ивановых. Часть жильцов из числа зажиточного элемента либо была арестована, либо просто исчезла в неизвестном направлении. По большей части им на смену пришли семьи рабочих, которых власти переселяли из трущоб на окраинах в центр города. Они придали дому своеобразный колорит, который пришелся по нраву далеко не всем прежним жильцам, однако поделать они ничего не могли.

Поначалу вихри революционных перемен семью Ивановых почти не коснулись. Ни Антон Сергеевич, ни его супруга не могли похвастаться дворянским или буржуазным происхождением. Поскольку глава семьи не эксплуатировал наемный труд, и всю работу в своей мастерской он выполнял исключительно своими собственными руками, новые власти на некоторое время оставили его в покое, только конфисковали для нужд революции принадлежавшую лично ему машину. Иван потом видел, как она выезжала из гаража Реввоенсовета республики, расположившегося в Манеже.

Однако затем кому-то из членов домоуправления, состоявшего сплошь из новых жильцов, пришла в голову идея, что занимать квартиру из трех комнат семье из трех человек совершенно ни к чему, и Ивановых решили «уплотнить», оставив им в качестве утешительного приза одну комнату. К счастью, однажды Антона Сергеевича пригласили в Кремль к одному важному советскому чиновнику, который решил пошить для себя добротный модный костюм. С его помощью Ивановым удалось в конечном итоге отстоять неприкосновенность семейного гнезда…