Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать ненавидела разговаривать об отце, ничего не хотела о нем рассказывать. Когда Артем стал проявлять способности к музыке и попросил маму отдать его в музыкальную школу, она решительно отказалась, желчно ответив, что "хватит ей одного музыканта". Артем часами сидел в своей комнате, подбирая на плохонькой гитаре разные мелодии, пытаясь петь своего любимого Окуджаву. Ребятам во дворе нравилось, как он играет, девочкам, Артем это видел, тоже, но маме – никогда. Он видел, что его музыкальные упражнения мать страшно раздражают, и она назидательно призывала его "серьезно учиться, чтобы голова не была пустой"… предполагалось, как у музыкантов. «Твое дурацкое бренчание никому не нужно. Чем тратить на это время, лучше бы занялся чем-нибудь полезным! » – вот было мнение, которое мать и не скрывала.
Мама была интеллектуальной снобкой. Сначала Артем этого не понимал, он и слова-то такого не знал, но мать окружила себя переводчиками, писателями, журналистами. Это была московская гуманитарная элита. Они приходили к ним, обсуждали культурные и правозащитные новости, собратьев по перу, у кого какая вышла статья, или перевод. На столе стояла нехитрая закуска, одна на всех бутылка сухого вина. Были жаркие споры, запальчивые замечания, но не было ни смеха, ни анекдотов, ни музыки, ни ухаживаний, ни танцев. Артему казалось, что мамины друзья вообще не обладают чувством юмора, любая шутка казалась им вульгарной, и они все, а мама даже больше других, боялись "уронить планку", отделяя себя, гуманитарных интеллигентов, от быдловатого большинства. Мама, впрочем, любила "ходить в народ". Они ездили в деревню, снимали там домик. Мать покупала у местных молочные продукты, яйца, иногда за бутылку водки, соседние мужики оказывали ей какие-то услуги по хозяйству. Интересно, что Артем помнил, что с "народом" мать разговаривала очень любезно, вежливо, на "вы", но как-то преувеличенно громко, как будто они были глухие, или слегка дефективные. Он это видел, было немного стыдно, но мать не замечала фальши этого натужного общения. Артем общался с соседскими мальчишками, и мать, морщась, говорила ему за столом: «Представляю, какая там у них речь. Ты только следи за собой, не смей сюда приносить их грязные слова.». К тому времени Артему были известны все "грязные" слова на свете, но ему бы и в голову не пришло выругаться при матери. Мать учила, что ругаться некрасиво, а при женщинах – это вообще бесчестье. Да Артем бы никогда и не посмел. Он четко понял, что comme il faut, а что – нет. Он гулял во дворе с ребятами, играл на гитаре, в школе он тоже с парнями расслаблялся, но… дома при матери или ее друзьях, он держал язык за зубами, научившись быть дома не таким, как в школе или во дворе. Мама следила за ним, одергивала, наставляла, ругала, и была постоянно им неудовлетворена, ей почему-то была за него стыдно. Он не дотягивал до ее стандартов и она постоянно давала ему это понять.
Лет в 13-14 ему стали приходить в голову мысли о женщинах. Но… мать и тут была начеку. Сначала ему была прочитана лекция о Мопассане: нет, мать не говорила, что Мопассан плох, она просто предупреждала, что "ему еще рано, он все равно не поймет этого автора так, как нужно". Получалось, что замечательный французский новеллист был, все-таки, немного порнограф. Артем стал понимать, что все, что связано с сексом – для матери "грязь". Он думал об этом, подспудно понимал, что это не так, но авторитет мамы был настолько высок, что он и сам принялся давить в себе неясные позывы и "грешные" мысли.
Артем вспомнил об одном из самых стыдных эпизодах своей подростковой жизни и напрягся. Воспоминание до сих пор было невероятно ярким. В их маленькой квартире на Алабяна ничего на запиралось, кроме ванной и туалета. Мать считала возможным заходить к нему в комнату по каждому пустяку, Артем никогда не мог чувствовать там себя в своей тарелке. Однажды вечером, он пришел с морозной улицы, и решил принять ванну, что делал крайне редко, но очень уж он намерзся, ожидая тролейбуса. Вода быстро набиралась, Артем разделся, все с себя скинув и оставшись в одних старых выцветших плавках. Он сидел на краю ванной, и задумчиво, полностью расслабившись, блаженно предвкушая теплую воду, рассеянно водил ладонью по воде, решив еще минутку подождать, чтобы ванна набралась до краев. И вдруг дверь открылась и вошла мать. Артем с досадой поднял голову. Ванная была единственным местом, где он мог быть один, наедине со своими мыслями. Как он мог не закрыть дверь? Артем смотрел на мать, не понимая, что ей нужно, ведь она видела, что он пошел в ванную, да он ей об этом и говорил. Он ожидал, что мать, как обычно, найдет какой-нибудь предлог, объясняя свое вторжение: забыла помаду, ей нужна какая-то расческа, не видел ли он ее журнал… Но мать молчала, пристально на него уставившись. Артем сначала даже не понял, куда она смотрит, и почему молчит. Смотрела она не на него, а куда-то вниз. Он тоже машинально опустил голову: плавки прямо-таки распирало. Его совершенно уже взрослый эрегированный член поднимался, как перископ подводной лодки, и был тверд, как железо. Что он, мальчишка-подросток, мог с этим сделать? Чем он был виноват? Что испытала от этого, в сущности, естественного зрелища мать? Кто знает? Может ей было дико видеть, что ее малыш, сыночек, которого она купала в ванночке, стал мужчиной, и она не может контролировать эту мужскую составляющую его жизни? Может ей, уже прочно и безнадежно одинокой и стареющей, вообще было неприятно видеть молодую мощную эрекцию? Может она испугалось грядущей сексуальной разнузданности сына, которая опять же была для нее "вульгарной" и слишком бездуховной? А может, как любая мать, а тем более, одиночка, она боялась уличных девок "с детьми в подоле", на которых ее сын должен будет как порядочный человек жениться?
Отреагировала мать дико: «Да, как ты смеешь? О чем ты думаешь? Как тебе не стыдно? Нет, ты мне скажи! Что у тебя на уме? Ты думаешь о мерзости! За что мне это?» – кричала она, продолжая стоять меньше чем в полуметре от почти голого сына. Артем никогда ни до ни после не испытывал
