Спиридон для чего-то старался заранее мысленно оправдать себя. Он быстро щелкнул затвором, стал на колено и выстрелил. Пуля сшибла у отца фуражку. Отец трясущимися руками поднял свою винтовку, ответил сыну. Красные и белые молча наблюдали. Чернобородый совсем растерялся, стрелял не целясь, винтовка плясала у него в руках.

— Сынок, — бормотал он, досылая патрон, — сынок, хорош сынок…

Спиридон с четвертой пули распорол отцу бок. Унтер-офицер вскрикнул, комком свернулся на земле. К раненому подбежали санитары.

— Будь проклят ты, отцеубийца. Отцеубийца, проклят, проклят…

Кровь пенилась в горле и во рту Хлебникова. Спиридон с остервенением стрелял в санитаров, поднимавших отца на носилки. Красные отняли у него винтовку.

— Стой, дьявол, из-за тебя бой еще подымется.

Братание и разговоры шли по всей линии на участке Н-ской дивизии. Белые, смеясь, кричали красным:

— Как, неприятели, переводчиков нам не нужно, и так сговоримся?

Красные гоготали, орали в ответ:

— Мать вашу не замать, отца вашего не трогать, сговоримся, чать!

Толстяк Благодатнов стоял, засунув руки в карманы брюк.

— Земляки, какой губернии? — кричали в другом месте.

— Московской!

— А вы?

— Мы-то?

— Да!

— Мы — Вятской!

— Так и знал, что либо Вятской, либо Пермской. Самые колчаковские губернии!

— Товарищи, айда к нам!

— Нашли дураков!

— Валите к нам!

— У вас хлеба нету-ка!

— Хватит! Сибирь заберем, хватит!

— Не подавитесь, товарищи!

— Ни черта, скоро на Ишим подштанники стирать вас погоним!

Молодой комиссар батальона пытался распропагандировать белых.

— Товарищи, за что вы воюете? — спрашивал он.

Звук его голоса громко раскатывался по воде.

— Воюем, чтобы всех комиссаров переколотить!

— Что вам комиссары плохого сделали?

— Грабители!

— Кого они ограбили?

— Всех разорили! Житья нет! Война из-за них!

— Почитайте-ка вот наши книжки! — красноармеец, засучив штаны, полез в воду.

— А вы посмотрите наши!

Навстречу ему спустился с крутого берега худой татарин. Тобол в этом месте был очень мелок. Враги сошлись на несколько сажен, перекинулись свертками газет и брошюр.

На реке стоял разноголосый раскатистый шум. Сотни людей кричали одновременно.

Полковник Мочалов разрешил н-цам разговаривать с красными, вполне полагаясь на них как на добровольцев. Полковник питал некоторые надежды на разложение частей противника. Но увидев, что толку из всего этого крика выходит мало, он приказал прекратить братание. Две батареи неожиданно рявкнули сзади, тучки шрапнели брызнули на красных свинцом.

— Что, буржуи, словом не берет, давай железом.

Красные быстро легли в окопы.

— Не пройдет номер, господа хорошие, мордочки вам набьем! Набьем! Набьем белым гадам!

Белые солдаты неохотно открыли огонь из винтовок. Братание всколыхнуло у многих воспоминание о германском фронте; соблазн немедленного окончания войны был очень велик. Тобол гремел, стучал, свистел. Бой начался.

Несколько шрапнелей залетело в село. Хозяева квартиры Молова бросились прятаться в голбец. Молов с Климовым пили чай. Женщины заплакали, стали кричать:

— Господи, когда это кончится? Всех нас перебьют. Господи, Господи, мужа в германскую войну убили, теперь нас с ребятишками прикончат.

— Ничего, ничего, хозяюшка, сидите спокойно, сюда не достанет.

Люк в подполье не был закрыт, женщина кричала оттуда:

— Ох, товарищи, всем уж эта война надоела. Неужто вам все воевать охота?

Молов и Климов улыбнулись.

— Из-за того и воюем, что война надоела. Последний раз, хозяюшка, воюем, чтобы всякую войну уничтожить.

— Ох, не пойму я чего-то! Войну кончать хотите, а сами воюете. По-нашему, чтоб войну кончить, так замиренье надо сделать!

— Нет, хозяюшка, с Колчаком нельзя замириться. Он не захочет.

— Кто вас тут разберет? Белы вот стояли, говорили, что вы не хотите замиренья. Комиссары, мол, не хотят.

— Белые врут, хозяюшка, вот разобьем мы их, тогда увидишь, что мы правду говорили. Войны не будет больше.

Седой старик крестился и вздыхал в подполье:

— Дай вам Бог, дай Бог, ребятушки! Дай Бог!

Вошел вестовой, красноармеец в зеленой гимнастерке и рыжих деревенских штанах, со звездой на рукаве и фуражке.

— Товарищ Молов, там пополнение пришло, может, говорить чего будете? Хотя все добровольцы.

Молов заторопился со стаканом.

— Обязательно, обязательно надо побеседовать. Я сейчас. Пусть подождут на площади.

На площади, в холодке, под березами, обступавшими церковь, расположилось пополнение, сплошь добровольцы, челябинские рабочие и крестьяне окрестных сел и деревень. Добровольцы не были обмундированы. Черные, промасленные кепки и куртки мешались с серыми и коричневыми кафтанами. Винтовки и подсумки были у всех.

Молов подъехал на лошади и, не слезая с седла, обратился к добровольцам с речью:

— Дорогие товарищи, я не буду утомлять вас разговорами о том, за что и во имя чего мы воюем. Я думаю, это вам давно известно.

Тон был взят верный. Куртки, шляпы, кепки, кафтаны зашевелились.

— Кабы не было известно, не пошли бы! Добровольцы мы!

Концы тяжелых черных усов комиссара приподнялись, по лицу, сверкнув в глазах, пробежала улыбка.

— Я это знаю, товарищи, и приветствую вас, приветствую ваше желание скорее покончить с одним из свирепых палачей рабочего класса и крестьянства, новым сибирским царем — Колчаком.

За селом перестрелка усиливалась.

— Товарищи, сейчас мы пойдем в бой, так знайте, что враг уже смертельно ранен. Его сопротивление — сопротивление издыхающего зверя, бьющегося в предсмертных судорогах.

Добровольцы стояли спокойно, молча слушали комиссара. Рыжий крепкий конь Молова скреб левой ногой, качая мордой, дергая поводом руку седока.

— Вот, товарищи, у меня в руках рапорт белого офицера, перехваченный нами. Некоторые места из него я прочту вам, и вы увидите, что я прав, что дела у белых из рук вон плохи.

Молов вытащил из полевой сумки клочок бумаги, стал читать:

— «Наша дивизия несомненно больна…» Это, товарищи, пишет начальник штаба белой дивизии, капитан Колесников, — пояснил комиссар слушателям: — «…При текущих условиях жизни она не только не оздоровится, но это может угрожать полным истреблением офицерского состава.