своего наблюдения[229]. Эта форма движения разрушила способ и предмет исследования. Город XIX века рассматривался как общество анонимных странников, познаваемое лишь в быстром перемещении отдельных индивидов по улицам, правила порядка на которых все чаще препятствовали коллективному праздношатанию[230].

Соблюдавшие предписание познавать «пешком» относились к своему занятию так же серьезно, как и любители долгих сельских прогулок. Чарльз Диккенс полушутя поместил себя в традицию пешеходов-рекордсменов:

Я столько прошел пешком во время своих путешествий, что, если бы я питал склонность к состязаниям, меня, наверно, разрекламировали бы во всех спортивных газетах, как какие-нибудь «Неутомимые башмаки», бросающие вызов всем представителям рода человеческого весом в сто пятьдесят четыре фунта[231].

В своих энергичных, стремительных городских походах Диккенс мог преодолевать двадцать миль за несколько часов, находя в них среди многого прочего средство обретения физической свободы от нервного, неподвижного труда сочинительства перед лицом очередного срока сдачи[232]. Иногда он собирал веселую компанию друзей, и тогда их экспедиция заканчивалась ужином или игрой. Но самые важные прогулки происходили в одиночестве, одновременно и давая отдых от прозы, и питая ее. Подобно Хэзлитту и Стивенсону, он был совершенно свободен выбирать направление своим шагам и мыслям. «Мои прогулки бывают двоякого рода – писал он. – В одних случаях я устремляюсь быстрым шагом прямо к намеченной цели, в других просто иду куда глаза глядят, слоняюсь, словом – просто бродяжничаю. В этом случае ни одному цыгану со мной не сравняться; и это настолько естественное и сильное свойство моей натуры, что мне думается, среди моих не очень далеких предков наверняка был какой-нибудь неисправимый бродяга»[233]. «Лондонский перипатетик»[234], как назвал себя Диккенс, наблюдал, время от времени останавливался, чтобы кого-то спросить о чем-то, но всегда двигался дальше. Отказ от отдыха в одном каком-то месте и нарочитое отсутствие системы позволили ему нанести на карту сложные социальные и экономические границы Лондона, которые не были бы видны неподвижному, организованному наблюдателю:

…всего лишь один шаг, и все совершенно меняется и по виду, и по характеру. К западу от этой черты стол или комод сделаны из полированного красного дерева; к востоку от нее их делают из сосны и мажут дешевой подделкой лака, похожей на губную помаду. К западу от черты каравай хлеба ценою в пенс или сдобная булочка плотны и добротны, к востоку – они расползлись и вздулись, словно хотят казаться побольше, чтобы стоить этих денег[235].

Одинокие исследователи городов одновременно интересовались местным населением и были отделены от него. Передвигающиеся наблюдатели стремились расширить свои знания о городском обществе, однако не растворялись в нем. Это была деятельность, пронизанная классовыми и гендерными различиями. Работники, идущие на работу и обратно или бредущие в конце дня в трактир, не считали себя вставшими на путь социального исследования и не искали себе занятия, отличного от того, что было предписано их местом в экономике. Граница между одиночной и коллективной прогулкой была гораздо более изменчивой и произвольной. В лучшем случае, как и селяне Клэра, они могли выйти на воздух вечером или провести свободное время в воскресный день, выбравшись на природу где-то в пределах или на окраине города – вместе с семьей или без нее. Если резвый пешеход в сто пятьдесят четыре фунта и останавливался поговорить с ними, он тут же исчезал. Движение как таковое было не столь важно. Иногда они торопились, а иногда нет. В какие-то дни нужно было идти на работу, а в другие их ходьба была бесцельна – в гораздо более глубоком смысле, чем ходьба городского цыгана-бродяги. Слоняющиеся по улицам без видимой цели тревожили Диккенса не меньше, чем любого домохозяина из среднего класса[236].

Поскольку государственные власти стремились увеличить скорость движения на городских улицах, они на законодательном уровне ввели наказание для праздношатающихся. Закон о бродяжничестве 1824 года гласил:

Всякий человек, бродящий по улицам и проживающий в любого рода сарае или пристройке, в любом заброшенном или незанятом здании, или под открытым небом или навесом, или в любой телеге или повозке, не имеющий никаких видимых средств к существованию и не способный хорошо зарекомендовать себя… считается бродягой и бездельником[237].

Домохозяйки из рабочего класса постоянно выходили на улицу – принимали участие в местной экономике, делали мелкие покупки в близлежащем магазине или просто сплетничали на улице и присматривали за играющими детьми. Но быть замеченным просто стоящим в общественном месте – значило немедленно навлечь на себя подозрение в безнравственности. «Ходить по улицам» – это описание вида деятельности, а не способа передвижения. На протяжении почти всего XIX века респектабельных женщин нельзя было увидеть на городских улицах одних. Если они хотели прогуляться, они делали это с оберегающим их мужчиной или хотя бы со спутницами. В 1850–1860-х годах получили развитие универсальные магазины – общественные места вне дома, куда можно было добраться в компании, однако лишь в последние десятилетия века стало возможным, чтобы хорошо воспитанная женщина отправилась куда-то по своим делам пешком и в одиночку[238].

Самым очевидным способом избежать подозрений, связанных с одинокой прогулкой по городу, было взять с собой животное. Выгул собак стал за столетие ключевой городской практикой. Это была деятельность, обусловленная социальными различиями и правовым регулированием. Животное начинало восприниматься как эмоциональная опора для одинокого человека. Согласно одному из самых ранних современных описаний того, в чем состоит ценность собаки, она – «прекрасный компаньон, когда человеческое общество в том нуждается»[239]. Более поздние исследования подтвердили, что одной из функций собаки было выступать в качестве животного-компаньона для одинокого человека[240]. Среди растущего числа домашних животных и пород – о них речь пойдет в следующей главе – собака выделялась якобы имеющейся у нее способностью понимать человеческие эмоции[241]. «Собака, – утверждал в своем обзоре домашней живности Сэмюэл Битон, – куда больше любого другого животного становится человеку скромным другом и спутником, который, как часто кажется, понимает радости и горести своего хозяина и сочувствует им»[242]. Собака становится неотъемлемой частью культурной и физической конструкции викторианского дома, защищая его от вторжения и, несомненно, привнося в него тепло и ласку[243]. Однако в отличие от большинства других домашних животных собаке нужно бывать на улице. В течение XIX века все более строго различались прогулки с собаками и выгул собак. Первые подразумевали отсутствие физических ограничений на передвижение животного. Простое следование в том же направлении, что и сопровождающая вас собака, свободная в своем исследовании прохожих, интересных запахов и мест, а также других