Зрители гадают:

– Бурлаки…

– «И я!»

– Она поет, он рыдает.

В результате многоходовой комбинации Николай Иванович оказался на соседней с Лилией Давыдовной клеточке. Она этого даже не заметила. Шах?

– Это «Грузия». Дарю.

И мат. Подарок принят. Соблазн попадания в цель – при всех, при Трояновском-Величко – велик. Ценой крошечной капитуляции тайком.

– Грузия!

Блеснула. Недаром вокруг нее кружится рой мошек. Поаплодировали. (Только капитуляций не бывает тайком, крошечных.)

Завели другую пластинку, она же правильный ответ:

Oh, cease thy singing maiden fair

Those songs of Georgian land, I pray thee;

Джон Мак-Кормак поет так пронзительно, а на скрипке вторит ему Фриц Крейслер так сладко. О Грузии поют по-английски. Или лучше б Мак-Кормак пел Рахманинова на языке оригинала? «Нье пой, круасавьица, пруи мнье…»

– Я мастер отгадывать загадки, – зашептал ей на ухо Николай Иванович, как если б губы у него уже были в милльфёе. – Я всегда мечтал вас увидеть в роли принцессы Турандот. Хочу заказать мосье Макарову свой портрет в костюме Калафа.

Домашняя заготовка пришлась как нельзя кстати. Обожаю на десерт облизнуть ложку дегтя. Николай Иванович смахнул с доски фигуры и с сознанием выигранной партии ретировался, в отличие от принца Калафа, мудро щадя самолюбие принцессы, но притом оставив последнее слово за собой.

Но еще не наступило время обещанного милльфёя в двенадцать ярусов, что в два раза выше «Метрополитен опера». А до остального он не охотник – до грибков там (а что как ядовитые?), до благоуханного форшмака, до страдавших избыточным тестом пирожков, которыми наедаешься прежде, чем доберешься до начинки – до всего этого закусона, как говорил, или сказал бы, чеховский инженер-путеец, еще не ведавший, что его ждет: несменяемые крапчатые носки в сердобольной и не помнящей зла Германии. («Какую жизнь профукали, собаки».) Этот инженер путей сообщения уже приглядывается к столу, ломящемуся от всего перечисленного. Урываев либо не замечает Николая Ивановича, либо заметил раньше и теперь отводит глаза. «Волга, Волга, мать родная», – бормочет он.

А Маргарита Сауловна все уставляет и уставляет стол закусками. «Надо бы подойти к ручке».

– Маргарита Сауловна…

Убедился, что селедочный форшмак – ее рук дело.

– Не очень-то вежливо вот так исчезать, – сказала Маргарита Сауловна, глядя мимо Берга.

– Я наложил на себя епитимью за один предерзкий поступок. Сказать какой?

– Нет! Нет! Нет! Ничего не хочу знать!

Мадам Ашер боится узнать такое, чего знать не положено. «Во многом знании многая печаль» (бородатая острота). Когда-то ее двоюродной сестричке Нюточке студент поведал о готовящемся поджоге. Студент был схвачен на месте преступления, а Нюточку обвинили в недонесении. И пришлось их семье бежать в Америку… «Или даже в Аргентину». – «Так хорошо же». – «Что ж хорошего?» – «Ну как, опередили события». – «А кто тогда мог знать? Это такое несчастье было. Мама ездила в Киев прощаться».

Ничего удивительного, что Маргарита Сауловна выговорила Бергу:

– Трубить на всех углах о своих неблаговидных поступках значит хвастаться ими. Александр Ильич, я права?

Урываев вопросительно поднял голову, жмурясь, как от резкого света. Она повторила, раз тугоухий:

– Хвастаться, говорю, неприличным поведением неприлично вдвойне. Может, вам, Александр Ильич, это интересно?

За него ответил Берг:

– Александр Ильич знает, что на самом деле я выполнял секретное задание Российского Общевойскового Союза.

Маргарита Сауловна поспешила на звон бубенцов.

– Отлично придумано, «Ехали на тройке с бубенцами…», – сказал Александр Ильич, не зная, чего ожидать от Берга.

– Вы находите? – Николай Иванович смерил Урываева долгим взглядом. – Горько терять друзей?

– Я человек немолодой. Мне – горько. На молодом все заживает быстрей. Как писал Пушкин: «И холод и буря ему ничего».

Эх, начитанное же племя эти русские! Следующая строка прискакала на свист.

– «Но примешь ты смерть от коня своего», – продолжил Николай Иванович. – Если она предпочитала верховую езду, то и вы Пегас… ухожу, ухожу, ухожу.

В соседней комнате он заметил Макарова. Наконец-то. Георгий Леонидович держал раскрытым портсигар, а угощался… Николай Иванович вспомнил этого человека: он тогда вышел вместе с Урываевым от Ашеров. Урываев направо, человек – налево, а покойница Кошмарик прямо через дорогу. А что как это было их последнее рандеву?

Скучно в эмиграции. Не располагает она материалами, достойными Бергова резца. Не из чего ваять.

– Сколько лет, сколько зим, – приветствовал он Макарова.

Макаров не ожидал его встретить. «Безумец чистой воды… Способен загрызть». Художник нарезает мир на картины – сюжеты тех из них, для которых позировал Берг, не оставляли никаких сомнений в его патологических наклонностях. «Таких изолируют, на таких надевают намордник. Что он здесь делает? Нельзя даже предостеречь других, не опозорив себя. Сумасшедшие хитры как дьяволы. Недаром говорят: бесное страдание. Ты привлек к себе внимание одного из агентов нечистой силы».

– Я немного занят, – нельзя показывать, что боишься. Ни людям, ни собакам, ни бесам.

– Не смею, не смею… – зловеще стлался Берг. – Я уже раз воспользовался вашей добротою. Вашей отзывчивостью… в минуту жизни трудную… Никогда этого вам не забуду, добрый человек. Кому рассказать, на какую отзывчивость способен мужчина… – и Николай Иванович доверительно обдал его щеку своим шепотом: – …с усиками. – И продолжал в голос: – Да если б вы сама Лилит были, я бы на коленях просил… молчу, молчу, молчу.

Сама «Лилит» Давыдовна не замечала их обоих. «Кокетство такое».

– Господа, господа! – Давыд Федорович захлопал в ладоши, призывая к тишине. – Мсье-дам – все выходят на Кудам! Прошу к столу. Выпить за уходящий год.

– Я с вами не прощаюсь, – сказал Николай Иванович Макарову. – Чем это вы так заняты, интересно?

Давыд Федорович подошел к Николаю Ивановичу:

– Я вам зарезервировал местечко рядом с собой. Не возражаете? – и предложил ему руку, как бывало кавалер даме в хорошем обществе.

Сидели с частотой бахромы – «тесно прижавшись друг к дружке, очевидно, чтобы сохранить некоторое неудобство, позволяющее с куда большей интенсивностью насладиться чувством уюта – того самого уюта, без которого немыслима…». Прервем цитату, дальше разночтения. Кто-то имеет в виду «старую добрую Германию», кто-то постылый уют польско-еврейского детства[15]. Втиснемся туда же и мы со своим эмигрантским застольем. Разнобой стульев, вплоть до вращающегося табурета от «Шиммеля», как нельзя лучше корреспондируют с разнофигурными рюмками, фужерами.