Тетя и двоюродная сестра удивлены и обрадованы. Почему я так поздно? Как я вырос! Совсем мужчина. Наверное, я останусь ночевать?

– Как здоровье мамы?

– Спасибо, очень хорошо.

– Папа работает?

– Да, папа работает.

– Всё там же? А как здоровье дяди?

Господи, тысячи вопросов! Сестра смотрит расписание поездов. Ближайший обратный поезд идет в одиннадцать часов. Я должен раздеться и напиться чаю. И потом, я должен дать им посмотреть на себя и рассказать обо всем. Ведь я не был у них целый год. Год – это очень много.

Меня насильно раздевают. Топится печка, ярко горит лампа в розовом абажуре, стучат старинные часы. Очень тепло, и очень хочется чаю. Но на темной просеке меня ждет Лиля!

Наконец я говорю:

– Простите, но я очень спешу… Дело в том, что я не один. Меня на улице ждет… один приятель.

Как меня ругают! Я совсем невоспитанный человек. Разве можно оставлять человека на улице в такой холод! Сестра выбегает в сад, я слышу под окном хруст ее шагов. Немного погодя опять хрустит снег, и сестра вводит в комнату Лилю. Она совсем белая. Ее раздевают и сажают к печке. На ноги ей надевают теплые валенки.

Понемногу мы отогреваемся. Потом садимся пить чай. Лиля стала пунцовой от тепла и смущения. Она почти не поднимает глаз от чашки, только изредка страшно серьезно взглядывает на меня. Но щеки ее напряжены, и на них дрожат ямочки. Я уже знаю, что это значит, и очень счастлив! Я выпил уже пять стаканов чаю.

Потом мы встаем из-за стола. Пора ехать. Мы одеваемся, мне дают шаль. Но вдруг раздумывают, велят Лиле раздеться, укутывают ее шалью и сверху натягивают пальто. Она очень толстая теперь, лицо ее почти все закрыто шалью, только блестят глаза.

Мы выходим на улицу и первое время ничего не видим. Лиля крепко держится за меня. Отойдя от дома, мы начинаем немного различать тропинку. Лиля вдруг начинает хохотать. Она даже падает два раза, и мне приходится поднимать ее и вытряхивать снег из рукавов.

– Какой у тебя был вид! – еле выговаривает она. – Ты смотрел на меня, как страус, когда меня привели!

Я тоже хохочу во все горло.

– Алеша! – вдруг со сладким ужасом говорит она. – А ведь нас могут остановить!

– Кто?

– Ну, мало ли кто! Бандиты… Они могут нас убить.

– Ерунда! – говорю я громко.

Кажется, я говорю это слишком громко. И почему-то вдруг начинаю чувствовать, что на улице мороз. Он даже как будто покрепчал, пока мы пили чай и разговаривали.

– Ерунда! – опять повторяю я. – Никого здесь нет!

– А вдруг есть? – быстро спрашивает Лиля и оглядывается. Я тоже оглядываюсь.

– Ты боишься? – звонко спрашивает она.

– Нет! Хотя… А ты боишься?

– Ах, я страшно боюсь! Нас определенно разденут. У меня предчувствие.

– Ты веришь предчувствиям?

– Верю. Зачем я поехала? Впрочем, я рада все равно, что поехала.

– Да?

– Да! Если даже нас разденут и убьют, я все равно не пожалею. А ты? Ты согласился бы умереть ради меня?

Я молчу и только крепче сжимаю ее руку. Если бы мне только представился случай, чтобы доказать ей свою любовь!

– Алеша…

– Да?

– Я у тебя хочу спросить… Только ты не смотри на меня. Не смей заглядывать мне в лицо! Да… о чем я хотела? Отвернись!

– Ну вот, я отвернулся. Только ты смотри на дорогу. А то мы споткнемся.

– Это ничего, я в платке, мне не больно падать.

– Да?

– Алеша… Ты целовался когда-нибудь?

– Нет. Никогда не целовался. А что?

– Совсем никогда?

– Я целовался один раз… Но это было в первом классе. Я поцеловал одну девочку. Я даже не помню, как ее звать.

– Правда? Ты не помнишь ее имени?

– Нет, не помню.

– Тогда это не считается. Ты был еще мальчик.

– Да, я был мальчик.

– Алеша… Ты хочешь меня поцеловать?

Я все-таки спотыкаюсь. Теперь я не отворачиваюсь больше, я внимательно смотрю на дорогу.

– Когда? Сейчас? – спрашиваю я.

– Нет, нет… Если мы дойдем до станции и нас не убьют, тогда на станции я тебя поцелую.

Я молчу. Мороз, кажется, послабел. Я совсем его не чувствую. Очень горят щеки. И жарко. Или мы так быстро идем?

– Алеша…

– Да?

– Я совсем ни с кем не целовалась.

Я молча взглядываю на звезды. Потом я смотрю вперед, на желтоватое зарево огней над Москвой. До Москвы тридцать километров, но зарево ее огней видно. Как все-таки чудесна жизнь!

– Это, наверное, стыдно – целоваться? Тебе было стыдно?

– Я не помню, это было так давно… По-моему, это не особенно стыдно.

– Да, это было давно. Но все-таки это, наверное, стыдно.

Мы идем уже полем. На этот раз мы совсем одни в пустом поле. Ни души не видно ни впереди, ни сзади. Никто не бросает на дорогу горящих окурков. Только звонко скрипят наши шаги. Вдруг впереди вспыхивает светлячок, бледный светлячок, похожий на далекую свечку. Он вспыхивает, качается некоторое время и гаснет. Потом опять зажигается, но уже ближе. Мы смотрим на этот огонек и наконец догадываемся: это электрический фонарик. Потом мы замечаем маленькие черные фигуры. Они идут нам навстречу от станции.

Может быть, это приехавшие на электричке? Нет, электричка не проходила, мы не слыхали никакого шума.

– Ну вот… – говорит Лиля и крепче прижимается ко мне. – Я так и знала. Сейчас нас убьют. Это бандиты.

Что я могу ей сказать? Я ничего не говорю. Мы идем навстречу черным фигурам, мы очень медленно идем. Я вглядываюсь, считаю: шесть человек. Нащупываю в кармане ключ и вдруг испытываю прилив горячего восторга и отваги. Как я буду драться с ними! Я задыхаюсь от волнения, сердце мое бурно колотится. Они громко говорят о чем-то, но шагах в двадцати от нас замолкают.

– Лучше бы я тебя поцеловала, – печально говорит Лиля. – Я очень жалею…

И вот мы встречаемся на дороге среди пустынного поля. Шестеро останавливаются, зажигают фонарик, его слабый красноватый луч, скользнув по снегу, падает на нас. Мы щуримся. Нас оглядывают и молчат. У двоих распахнуты пальто. Один торопливо докуривает папиросу, сплевывает в снег. Я жду оклика или удара. Но нас не окликают. Мы проходим.

– А девочка ничего, – сожалеюще замечает кто-то сзади. – Эй, малый, не робей! А то отобьем!

– Ты испугался, да? – спрашивает Лиля немного погодя.

– Нет, я только за тебя боялся…