— Ну-с, на этот раз мы пошли в полет с механиком Горландом. Славный парень. Первый полет мы совершили в более или менее сносных условиях. Прилетели к «На- нуку» и сняли с него наиболее ценные грузы — дочку Свенсона и партию шкурок сибирских чернобурок.. Все это мы преблагополучно доставили в Теллер. И вот тут–то мы сделали величайшую глупость, какую только могли придумать. Чтобы понизить служебную нагрузку нашего самолета, мы сняли радиоустановку. Мы глупейшим образом польстились на 30 кило, что весила вся аппаратура. Сменив лыжи, немного поврежденные в первом полете, мы снова вылетели к «Нануку». Уже во время старта погода не предвещала ничего хорошего и синоптики предсказывали шторм с сильным снегом. Я думал, что мы успеем проскочить к «Нануку» прежде, чем этот шторм разыграется как следует. Однако над Чукотской землей для меня стало ясно, что проскочить если и удастся, то будет нелегко. Ветер нордовых румбов с такой силой гнал снег и какую–то гнусную крупу, что в самолете создавалось впечатление, будто он подвергается сильнейшему обстрелу. Видимости не стало вовсе. Но это бы еще полбеды, я уверен, что мы пошли бы и по приборам, если бы проклятый мокрый снег не стал налипать на самолет. Мы превратились в какой–то летучий сугроб. Скорость катастрофически падала и вдобавок от забившего все и вся снега стал шалить мотор.

По моим расчетам, нам оставалось пройти пустяки до «Нанука», так как мы уже миновали Рыркарпий с факторией Госторга. В крайнем случае, промазав мимо «Нанука», мы могли бы отыскать застрявший недалеко от него русский пароход «Ставрополь». Не слишком интересно было искать убежища у большевиков, но ведь не хуже же, чем у медведей. Тем более, что и выбора–то не было. Однако пурга не дала нам возможности воспользоваться гостеприимством даже этих полудикарей. Пошла такая стрельба в моторе, что пришлось садиться тут же. Было не до размышлений. И что самое замечательное — мы сели на морской лед вполне благополучно. Я не особенно тужил. Отсидевшись здесь от пурги, мы могли спокойно долететь до «Нанука». Двое суток мы воевали с метелью, в буквальном смысле слова вцепившись в самолет. Ветер старался швырнуть машину об лед так, чтобы не дать нам возможности когда–либо ею воспользоваться. Кое–как мы с этим справились: сильно помог нам в этом деле снег, занесший нашего «Пингвина» до половины. Мы сидели в кабине, как в снеговой пещере. Ничего, неплохо. Главное, тепло. А когда мы запустили нашу патентованную кухню, стало просто великолепно — хоть не вылезай. Однако вылезать все- таки пришлось. Метель немного стихла и можно было подумать о старте. Пока мы возились с отгребанием самолета, ветер и вовсе прекратился. Вы представляете себе, что значит освободить самолет, доверху занесенный снегом? Уж и попотели же мы. На дворе было не слишком жарко — подходило к тридцати градусам Цельсия, а белье прилипало к спине от пота. Потом бедняге Горланду досталось еще и от мотора. Двигатель застыл и промок. Запустить его стоило немалого труда. Но в общем, мы все подготовили к старту и пошли на взлет, рассчитывая через часок увидеть «Нанук». Не тут–то было. Снегу навалило столько, что мне пришлось несколько раз прорулить по одному и тому же месту, чтобы хоть немного укатать дорожку для разбега. Но и тут мне не повезло. В тот самый момент, когда машина отделялась от поверхности льда, лыжа наткнулась, по- видимому, на какой–то торос. Взлететь мы взлетели, но вместо правой лыжи у нас болтались растрепанные щепки… Вот тут–то мне пришлось подумать над тем, что же делать дальше. Лететь к «Нануку» было нелепо. Сев около шхуны с такой лыжей, я все равно разобью машину и не смогу никуда двинуться — придется разделить на целую зиму общество милейшего Свенсона. Может быть, последнее и очень занимательно, старик он веселый, но меня привлекало все–таки мало. Я решил лететь обратно на Аляску для ремонта самолета. Горючего по моим расчетам должно было хватить.

— Все шло гладко. Под нами снова прошли дымки зимовья на мысе Северном. Самых домиков из–под снега не было видно, по–видимому, и здесь похозяйничала последняя пурга. Теперь передо мной открылась тундра. Насколько хватал глаз, расстилалась гладкая равнина с пологими холмами. При этом поверхность тундры была очень слабо прикрыта снегом. Слой его был настолько тонок, что в некоторых местах ветер совершенно оголил серую шершавую почву. В случае необходимости совершить посадку, это не сулило ничего хорошего. А тут еще одно обстоятельство совершенно выбило меня из колеи. Где–то в бен- зинопроводе открылась течь и, пока Горланд ее нашел и починил, бензиномер успел упасть почти наполовину. Теперь у меня не могло хватить горючего до Аляски. Нужно было избрать какую–то более близкую цель полета…

— Мы как раз поравнялись с устьем реки Ангуемы. Если верить карте, то, идя по течению Ангуемы и выйдя потом на русло речки Энненакол, я пришел бы к посту Мариинскому на берегу Анадырского залива в устье реки Анадырь. Там есть радиостанция. Я решил не идти вдоль побережья Чукотской земли, а повернуть вдоль Ангуемы и пересечь всю Чукотскую землю к посту Мариинскому. Взяв курс на зюд–зюд–вест, мы пошли по течению этой речки. Оказывается, ее не так просто было отличить от окружающей местности. Снежный покров сравнял берега; река была едва приметна по извивам русла. В некоторых местах приходилось об этом русле только догадываться по легким складкам местности. Различать речку стало еще труднее, когда воздух внезапно подернулся густой дымкой и следом за тем наполнился крутящимися вихрями крупного, как пух, снега. Снег бесновался у нас перед носом, закрывая все кругом и покрывая переднее стекло моей кабины толстым слоем ваты. К многочисленным обязанностям Гор- ланда прибавилась еще одна — через каждые пять минут счищать снег с переднего стекла. А потом и это не стало помогать; стоило Горланду отнять руку, как я снова ничего не видел. Подо мной ничего не осталось, кроме вертящихся узоров белой пелены, закрывшей от меня землю. Я перестал различать что бы то ни было. Попытался лететь над самым руслом, чтобы хоть что–нибудь видеть. Самолет почти задевал шасси за сугробы, и я все–таки не мог как следует отличить русла реки от соседних холмов. Так продолжалось около часа. Я начинал терять всякое представление об истинном направлении полета, когда вдруг передо мной появился высокий снежный холм. Я всем корпусом потянул рукоятку на себя, но было уже поздно. Расстояние оказалось слишком малым, чтобы даже моя облегченная машина успела набрать высоту в какие–нибудь десять метров. Огрызками шасси с остатками лыжи мы зацепили за холм. Черт его знает, что там было дальше. Моей последней отчетливой мыслью было выключить контакт и это все, что я успел сделать, спасая себя от пожара…

— Вероятно, я потерял сознание на самый короткий промежуток времени. Очнувшись, я обнаружил, что нахожусь в совершенно неприемлемом для порядочного человека положении: вишу на предохранительном поясе вниз головой. Освободившись от ремней, я первым долгом должен был помочь Горланду — бедняга проткнул головой фанерную обшивку на потолке кабины и до самых плеч ушел в снег. Он был без чувств, когда я его вытащил. Вылезти из кабины удалось, только проделав отверстие в полу, так как весь остов перекосился и смялся. Двери не открывались. Только на воздухе Горланд пришел в себя, и тут выяснилось, что у него очень повреждена рука. Немало пришлось мне с ним повозиться.

— Печальную картину представлял наш самолет. Груда смятых стальных труб. Измятые листы дюраля. Расщепленная фанера. Все это годилось только на то, чтобы кое- как соорудить себе временное жилище. И в общем, мы все- таки устроились не так плохо. В шалаше, построенном из остатков самолета, было более или менее тепло. У нас были спальные мешки. Была великолепная кухня — примус. И, главное — бензиновые баки самолета не лопнули при аварии, сохранив нам достаточный запас топлива. В общем, как видите, все было в порядке. Идти мы не могли, так как от наших лыж остались щепки, и, кроме того, Горланд очень страдал из–за своего перелома. Почти совершенно не мог двигаться. Метался и стонал во сне.