Он оплатил смерть в одиночестве и не намерен строить фразы с кучкой полуграмотной черни, оскверняя священный для него миг.

Мы призываем его к спокойствию. Он угрожает нам полной оглаской эксперимента до мельчайших подробностей через друзей в известной столичной газете «Капиталь». Мы отвечаем, что нам нечего скрывать.

Он снова кричит. Шум доносится до ушей мистера Алломби, тот заходит в кабинет, здоровается с Маурисио за руку и предлагает ему покончить со всем немедленно. Его ведущий врач доктор Папини снимет мерки с его головы и приведет в действие машину. Я зафиксирую его слова.

Ледесма берет меня за пиджак. Он приказывает мне, чтобы я шел вместе с Папини, ни в коем случае не помогал ему и после обезглавливания предложил ему подать заявление об уходе.

Потянув за этот шнурок, я открою ему дверь к безработице, а за другой — перекрою дорогу к Менендес. Я должен дать понять Папини, что по его вине в кабинете Ледесмы произошел настоящий скандал, что он поставил эксперимент под удар, доверившись экстравагантному самоубийце. Я знаю, как сообщить ему неприятную новость: дистанция в метр, улыбка «все не так плохо, как кажется», скупые движения.

Этот напыщенный болван ждет меня снаружи. Идея выстроить машины кругом принадлежит мне, но устройство единого рычага для всех гильотин придумано Гурианом. Я вижу рычаг в полумраке в центре зала. Папини достает свое антропометрическое насекомое, раздвигает его лапы. Он еще не ведает, что это его последняя ночь в лечебнице.

— Правильная обезьяна ленива, Кинтана. Вы знаете, сколько атавистических людей я обнаружил среди доноров? Мне пришлось засесть за книги, дабы убедиться, что я не ошибаюсь. Большая их часть была несовершенным промежуточным звеном, как бы помесью между ними и нами. Нельзя изучать собаку, применяя к ней физические параметры волка.

Он устал. И уже не враг мне или, по крайней мере, не хочет им быть. Возможно, его любовь к Менендес не перенесла потери зуба, и он благодарен мне за эту проверку чувств. Поэтому старается не замечать, что я не слушаю его.

Он пытается делать все тщательно. Это его первый раз. Ищет идеальную машину для Маурисио, но мы не знаем, с какой из них начинается активация. На всякий случай протирает все машины рукавом пиджака.

— Мой брат Маурисио ждет в коридоре, — говорит Маурисио, когда мы открываем ему дверь. — Могу я пригласить его войти?

Я спрашиваю его, с какой целью.

— Хочу, чтобы он присутствовал, — отвечает Маурисио. — Это мое последнее желание.

Я объясняю ему, что традиция последнего желания имела своей целью снять груз с совести родственников и солдат расстрельной команды, сейчас же в ней нет необходимости, так как здесь царят абсолютные стерильность и чистота научного эксперимента. Я прошу его проститься прямо сейчас.

— Передайте ему от меня самые теплые пожелания, — произносит Маурисио.

Измерив его, Папини предлагает ему сесть и, прежде чем закрыть машину, крепко пожимает ему руку. Маурисио разглядывает грязь на рукаве его пиджака. Папини отходит и опускает рычаг. Первой срабатывает гильотина, стоящая напротив Маурисио, и он мгновенно считает, сколько времени остается до активации его собственной: шестьдесят три секунды. Лязгает второй нож, сработавший точно в свое время. Кажется, что третий и четвертый ножи выстреливают быстрее, поскольку по залу еще гуляет эхо от предыдущих срабатываний. Они дрожью отзываются в теле Маурисио, который крутит головой и видит, как приближается его очередь.

— Остановите их, пожалуйста, — произносит он.

В его просьбе нет ничего невозможного, если не терять головы. Но мы мешкаем до срабатывания следующего лезвия. У нас остается всего тринадцать-четырнадцать секунд, чтобы забыть о том, что мы профессионалы, и совершить мужской поступок, достойный настоящего гаучо. Меня передергивает от этого сравнения: мое милосердие сравнивается с милосердием перемазанного в навозе вшивого гаучо, который бросает соль за плечо, чтобы отвести беду. Я говорю Маурисио, что это невозможно.

Я предлагаю проводить Папини к выходу. Жаль, что он воспринял новость об увольнении так спокойно. По мне, лучше было бы, чтобы он подрался с Ледесмой или оттаскал Менендес по полу, извозив ее в грязи и заставив беспомощно махать руками и ногами, чтобы я проявил геройство. Он уже попрощался с Гурманом, пожелавшим ему удачи на новом месте, и Хихеной, посоветовавшим ему не опускать руки. О Менендес ничего не спросил и, возможно, не столкнется с ней до самого выхода. Явное невезение, как и в случае с его первой и последней головами, которые не сказали ни слова.

В дверях я жму его руку. Высвободив ее, он с удивлением смотрит на металлическую лягушку в своей ладони.

— А ведь все так хорошо начиналось, да, Кинтана? — говорит он, разглядывая ее.

Я соглашаюсь. Не вижу причин спорить.

Сегодня, выбираясь из своей трещины, муравьи не выстраиваются в какую-то определенную геометрическую фигуру, они просто расползаются по стене, как обычные насекомые, коими и являются.

Тела в подвале обратились в прах. Мистер Алломби придерживает меня за пиджак, чтобы я мог заглянуть в яму, не свалившись. Мне приходит в голову четыре или пять способов поменяться с ним местами и невзначай разжать руку. У меня чудесное настроение.

Осталось два дня до последовательного обезглавливания. Гурман и Хихена полагают, что на выходе мы получим скорее поэзию, чем прозу, что обусловлено предсказуемой фрагментарностью высказываний. Многозначность пифии, абстрактные существительные, глаголы в неопределенной форме, не позволяющие понять, кто или что предпринимает то или иное действие. Словарный запас большинства доноров не превышает ста слов, предлогов и артиклей, куда уж тут без поэзии. По крайней мере, говорит Ледесма, можно не бояться иронии, которая весьма затрудняет понимание. Хихена поджимает губы и, выдав «ну-у-у-у», призванное смягчить его несогласие, заявляет, что ирония не является исключительным достоянием грамотных людей и что ее нередко можно услышать, например, в сельских кабаках, где немало любителей раздавать уничижительные клички. Дескать, они легко могут сказать о худощавой женщине «Смотри, какая корова» и тому подобное.

Мы больше ничего не узнаем о словах, которые могли бы произнести головы, об обрывках фраз, которые приоткрыли бы нам завесу иного мира.

Домик садовника загорелся в третий раз. Подгоняемый ветром, огонь перекидывается на близлежащие деревья. Затем искра с одной из горящих веток выстреливает в сторону регистратуры на входе в лечебницу, подпалив стопку историй болезни. Всеобщие замешательство и паника дают огню время разгореться и переброситься на деревянные стены. Пламя стрелой пробегает по стене и окаймляет дверь мужского туалета, в котором находится мистер Алломби. Нам еще