— И тебе головушку заморочила, — Всеволод как маленькую поднял дочь на руки. — Давай я тебя до ложницы[1] отнесу.

Качнулся.

— Уронишь хмельной, — не выдержала, и протянула руки поддержать княжну Настасья.

— И не надейся, — рыкнул Всеволод. — Почему ж одна? — улыбнулся он дочери. — Я с тобой, Иваша, кто нам еще нужен? А к мачехе больше не подходи, нечего.

Он понес дочь прочь, не оглядываясь, спиной отгораживаясь от ненавистной жены.

— Но там правда ведьма была, — жалобно шептала Прасковья, уткнувшись отцу в плечо.

— Ведьма у нас тут, сами впустили…

Дальше Настасья не расслышала.

Вот и все. И месяца княгиней не пробыла. В голове шумело как от удара. «Как легко он взял и оклеветал меня, все зачеркнул и оправдаться даже не дал. Ведьма я, да может и ведьма, уж я и не знаю, да только плакать я больше не стану, ни слезинки не пролью». Настасья видела ползущие вдоль стен тени. Не только Прасковья, но и челядь наблюдала из засады за ссорой. Ликуют, должно, — ненавистную дочь колдуна на чистую воду вывели. Но теперь Настасье было действительно все равно, даже если бы все они сейчас вышли из своих укрытий и в лицо стали бы ей выкрикивать те же обвинения, что и Всеволод.

«Монастырь, да пусть будет монастырь. Жалко лишь Ивашу, загубят его без меня. А мужа я больше не люблю, да и не муж он мне и никогда им не был». Настасья с яростью сорвала кольцо — подарок князя и зашвырнула его куда-то в темноту черного угла. «И ничего мне от тебя не надобно, и сам ты мне не надобен. Видеть тебя не могу!»

Настасья, опираясь о стену, пошла к себе, в угол, куда она все время уходила прятаться как улитка в раковину. Ей навстречу выбежали Маланья и Ненила, они подхватили хозяйку под руки, но она оттолкнула их и шатающейся походкой хмельной пошла сама.

— Оклеветали тебя, уж тут челядь болтает, что князю кто-то напел, что ты через забор в саду грамотицу кому-то кидала. Мол, человек от забора отбегал.

— Пускай, — отмахнулась Настасья. — Собирайтесь, завтра в монастырь Воздвиженский меня проводите, а потом поезжайте домой, в Черноречь, я вам серебро на охрану оставлю.

— Да ты что? Какой там монастырь? — вдруг твердо произнесла нянька, выпячивая большую грудь. — Ты с князем не была, стало быть, не жена, не ему твою судьбу решать, на то отец есть. Домой поедем, и так настрадалась, — нянька нетерпящим возражения жестом взяла воспитанницу под руку. — выспишься и поутру прямо и поедем, и дня в этом поганом месте не останемся.

— Нет, — Настасья выдернула руку, — из-за меня усобицы не будет.

— Да разве ж из-за тебя? — возмутилась нянька, сдвигая брови. — Сами беду кличут, ты здесь причем? Домой, домой, не посмеют они тебя здесь задержать. А дома все как есть расскажешь, а я подтвержу, ничего утаивать не стану, как наша голубка здесь маялась…

— Малашка, — окликнула маленькую холопку Настасья, уже не обращая внимание на причитания няньки, — телятину[2] да бересту неси, грамотицы писать стану.

[1] Ложница — спальня.

[2] Телятина — здесь лист для письма, сделанный из кожи теленка, пергамент.

Уже брезжил отблеск рассвета, а Настасья еще не ложилась. Все сидела и сидела, оправляя одеяльце спящему Ивашке. Когда она успела так привязаться к малышу, почему вдруг безоговорочно признала его за сына, отчего теперь так тоскливо от грядущего расставания, что хочется лезть на стену? Все вопросы оставались без ответов.

На лавке валялись два послания. Одно на дорогой коже, выведенное четкими ровными словесами — это для отца. Настасья долго кусала кончик пера, раздумывая как начать, продумывая каждое слово: «Здрав буде, батюшка. Не гневайся за ослушание, но дочь твоя названая… Да, вот так, лучше «названая»… но дочь твоя… — Настасья концом ножа соскоблила «названая», оставив только «дочь», — собралась в монастырь. Хочу молиться о твоем здравии и об упокоении матушки моей Иулиании. Князя моего Всеволода не вини, сама так всхотела, да верю, что не посеет дьявол распрю меж вами. Передавай низкий поклон матушке Елене да братцам, да хранит вас Господь и Святая Богородица. Как устроюсь в Воздвиженской обители, так отпишусь еще».

Второе — на скромном обрывке бересты для брата Ростислава в Бежск: «От Настасьи Дитимриевой брату ее Ростиславу. А пришли мне имя во Христе дядьки твоего Найдена. Жду в Воздвиженье, во послушницах».

С братом по матери Настасья виделась редко, но всегда это был праздник: рыжий здоровый детина, он душил ее крепкими медвежьими объятьями и заваливал подарочками, был говорлив и немного хвастлив, но про мать никогда не рассказывал, а все попытки Настасьи расспросить резко пресекал. Про воспитателя уж точно при встрече не стал бы говорить, но ведь имя-то он может написать, чтоб единственной сестре душевное спокойствие вернуть, должен же понять из скупых строк, как для нее это важно?

— Ты же не уедешь от нас? — в дверь в одной рубахе босая проскользнула Прасковья.

— Застудишься, — очнулась от мыслей Настасья, отдергивая край одеяла и приглашая Прасковью нырнуть рядом с братцем.

— Не бросишь нас? — детская бороденка тряслась то ли от холода, то ли от волнения.

— Отец ваш меня отсылает, — Настасья присела рядом, поправляя на Прасковье одеяло, — что же я могу сделать? А ты уж большая, за братцем приглядывай, отцу про него чаще напоминай.

— Он не пустит тебя, проспится и передумает, всегда так делает. А няньку Ивашкину та бабка убила, ты ей серебра дала, она и решила тебя отблагодарить, вот и наволховала. У волхования сила, я про-то слыхала.

— Не передумает он, а и передумает, так я того уж не хочу. Ничего доброго уж не будет, только изводить друг дружку станем, силком милой не станешь, — Настасья печально посмотрела в мутную слюду, кажется, за окном уже играли первые лучи солнца. — Ты к трапезе Ивана бери, да есть ему помогай, чтоб досыта ел, и няньку ему новую из посада приведите, ну да я про то завтра Фекле скажу, нет, не завтра, уж сегодня.

— Полежи со мной немного, — жалобно попросила Прасковья.

Настасья прилегла на чуть-чуть и провалилась в глубокий сон без сновидений.

Проснулась от того, что по ней ползал пробудившийся чуть раньше Иван и дергал матушкины волосы, рядом, свернувшись калачиком, спала Прасковья, а напротив у печи спиной к лежанке сидел Всеволод и палил Настасьину телятину.

— Зачем сжег? Я ж то для вас, как лучше хотела, — с укором, но не зло спросила Настасья.

Ни ярости, ни злости по утру не осталось, а было какое-то отупляющее опустошение. Слишком много вчера страстей выплеснулось.

— Ты Ивану нужна, не могу я тебя выпроводить, — хрипло, не оглядываясь, проговорил Всеволод. — Если ты уедешь, а с ним чего случится, не прощу себе, но к дочери моей не лезь. Нечего ее приманивать.