Мириам чуть заметно пожала плечами.

Ну, во-первых, нам есть о чем поговорить, а во-вторых… больше к тебе прийти все равно некому – твой дед скончался две недели назад – в тот самый день, когда с тобой и Оле произошло несчастье, а отец, хоть ему и сообщили, пока не приехал.

У меня помутилось в голове. Мой дед умер? Мой строгий, суровый дед скончался, не посоветовавшись со мной? Как это могло произойти?

Мириам пояснила:

Он поскользнулся в темноте, на кладбище, и, упав, ударился головой о могильный камень. Утром, когда его нашли, он был уже мертв.

Но что он там делал?

То же, что и обычно – бродил да молился. А может, колдовал…

Понятно.

Мне стало грустно. Чудачество деда все же вышло ему боком. Не от людей суеверных пострадал, но по собственной неосторожности.

Кто его нашел? Кому нужно было спозаранку на кладбище?

Да соседи хоронили накануне свою старуху, а утром сунулись проведать, а он тут и лежит остывший. Неподалеку от того места, где находится могила Оле.

Чья могила?! вскричал я, не веря своим ушам. – Оле?!

Ах ты, Божечки, совсем забыла я, что ты еще не знаешь. Ну да, конечно, без сознания ведь был…

Что Вы там шепчете? Говорите внятно! Оле умер?

Мириам перекрестилась и посмотрела на меня с жалостью.

Оле погиб тогда, и многие уж думали, что и ты с ним вместе…

Да когда же?!

Женщина встала, прошлась по комнате, выглянула в окно, словно ожидая увидеть там кого-то и, не переставая вздыхать, пояснила:

Мне бы тоже не знать подробностей, да нашелся свидетель, который наблюдал за вами обоими в ту ночь, когда вы отправились к Птичьей Скале… Так вот, Оле – да успокоится душа его – явно желал учинить над тобой расправу, сбросив вниз: он чувствовал себя таким униженным и был настолько оскорблен, что вряд ли осознавал, что делает и, несомненно, отказался бы от своего ужасного замысла, если бы дал себе время подумать… Ты правда не помнишь, что было дальше?

Клянусь, что не помню!

Ну, хорошо, хорошо. Так вот, поднявшись на скалу, вы принялись спорить. Шедший за вами человек первых слов не расслышал, но потом разобрал что-то про предательство. Может быть, будь ты чуть терпимее и веди себя не столь заносчиво, Оле и поостыл бы, а так… Рассмеявшись ему в лицо, ты отвернулся к морю, наверняка не ожидая подвоха, но тот, видя, что ты стоишь почти на самом краю обрыва, не смог совладать со своей вскипевшей кровью и бросился на тебя с явным намерением столкнуть вниз. Тот, кто наблюдал за вами из-за пригорка, вскрикнул от ужаса и ты, в последний момент обернувшись, попытался отпрыгнуть в сторону. Однако было уже поздно: Оле толкнул тебя, и единственное, что ты успел сделать – схватить его за рукав куртки, увлекая за собой в бездну. А она, рыдая, побежала за помощью, хотя и понимала, что сделать уже ничего нельзя…

Постой-постой! Кто – она?

Ах ты, Боже мой… Та, которая все это время наблюдала за вами, кусая губы и… локти. Моя дочь. Йонка.

Ах, вот оно что! Выходит, Мириам и есть та самая мечтательница, грезящая о благах Графства! Откуда ж она, простите, знает о нем? И за что ее так не любил мой умерший дед? Нет-нет, господа хорошие! Все не так просто, как она пытается мне представить, и вовсе не по доброте душевной пришла она сюда!

Ну, и что же произошло потом? Как мне удалось отделаться испугом?

Всему есть объяснение, Ульф, поверь уж мне! в глазах ее мелькнул лукавый огонек и тут же погас. Когда вас спустя четверть часа выловили рыбаки, Оле был мертв – расшибся о камни, ты же едва дышал. Кстати, напрасно ты думаешь, что отделался одним лишь испугом… Ты уже заглядывал к себе под одеяло?

Ледяная струна напряглась у меня в позвоночнике, и в животе отвратительно заныло. Что там еще у меня может быть? Потянув за край, я стянул одеяло и оторопел: моя правая нога была запакована в огромную гипсовую повязку, не позволявшую мне шелохнуть ею, на месте же левой – О, Боги! – красовалась культя, конец которой был тщательно забинтован. Я не мог поверить своим глазам – с четырнадцати лет я обречен на существование жалкого калеки! Мне не бегать больше по дюнам, не получить профессии, меня будут жалеть, насмехаясь, а в жены мне достанется глухонемая корявая бедняжка, да и то, если повезет… Я проклял свою судьбу и позавидовал участи Оле, который лежит себе сейчас в земле и в ус не дует.

Ну-ну, ну-ну, тихонько приговаривала Мириам, склонившись надо мной и наблюдая мои душевные терзания. – Не отчаивайся, так уж вышло… Я слышала, сейчас искусственные ноги и руки делают, протезами зовутся… Ты должен быть благодарен судьбе и деду, из Графства нельзя выбраться невредимым…

Что?! Откуда ты знаешь? Причем тут дед? Кто ты? заорал я на Мириам диким голосом, на который тут же сбежались охающие сиделки.

Мириам быстро поднялась и собралась уходить. На прощание она коснулась моего плеча и шепнула:

Когда поправишься, мы вернемся к этому разговору. Не знаю, обрадует ли он тебя, но кое-что интересное я тебе расскажу…

За ней закрылась дверь, и я, захлебываясь в океане отчаяния, остался наедине с монашками и своими тяжелыми мыслями.

XI

Во время моего выздоровления ко мне зашел дедов поверенный и сообщил, что все свое имущество, состоящее, помимо дома в дюнах, в солидной доле нордхаузенской верфи да кое-какой недвижимости в столице, дед оставил мне, переписав завещание буквально накануне своей гибели, а опекуншей сего состояния вплоть до моего совершеннолетия назначил Мириам. Мне стало отчасти понятно, почему она решила проявить участие и навестила меня здесь, однако же оставалось еще много неясностей, и я не собирался сидеть сложа руки.

Узнав о решении деда, разочарованный отец мой даже не дал себе труда появиться в Нордхаузене, ограничившись сухими поздравлениями, которые он прислал мне письмом. По правде сказать, меня не очень расстроило его поведение, гораздо более тягостным было бы для меня видеть его кислую физиономию и выслушивать плоские соболезнования по поводу моей утраченной ноги.

Надо сказать, что с мыслью о физическом увечье я мало-помалу свыкся, и оно не казалось мне вскоре настолько уж судьбоносным. В конце концов, в мире полно людей, находящихся в еще более плачевном положении, я же, по крайней мере, сохранил ясность рассудка, а благодаря дедову наследству смог заказать прекрасный по тем временам протез, который вскоре стал воспринимать как часть моего тела.

Молодость и жизнелюбие сделали свое дело – здоровье мое быстро шло на поправку, и уже через несколько недель я смог подняться на ногу и сделать с помощью протеза первые неверные шаги. Обрадованные сиделки не могли нарадоваться, глядя на мои успехи, доктор одобрительно хмыкал в усы, а навещавшая меня время от времени Мириам не обращалась уж со мной, как с неразумным ребенком, а говорила толково и по делу, в особенности когда это касалось финансов, азам управления которыми меня обучили в школе для будущих наследников. Однажды я заметил в дверях и Йонку, однако разговора не получилось – слишком сильны и болезненны были еще воспоминания о том, во что вылилось наше с ней знакомство. Мы просто смотрели друг на друга некоторое время, после чего я отвернулся, а она ушла. Мириам, наблюдавшая за этой сценой, ничего не сказала, лишь вздохнула и чуть нахмурилась.