Грейс прекратила чтение незадолго до одиннадцати. Когда наступила половина двенадцатого, снизу по-прежнему не донеслось ни единого звука. Она нервным, судорожным движением вытянула ноги, потом повернулась на живот.

К двенадцати она начала беспокойно поворачиваться с боку на бок, с трудом удерживаясь от того, чтобы спуститься в кабинет Дональда. Она знала, что ему это не понравилось бы.

Когда спустя двадцать минут, показавшихся ей вечностью, Грейс услышала, как он поднялся по лестнице и прокрался в спальню, она лежала на боку, зарывшись лицом в подушку и наполовину прикрытая простыней. Она почувствовала, что Дональд стоит и смотрит на нее, и поэтому не сделала ни малейшего движения. Он надеялся, что она спит – что ж, она будет «спать».

Она напрягла мышцы живота, крепко сжала веки, прикусила кончик языка… Она все еще не плакала.

2

В конце января состоялся музыкальный вечер. Его начала мисс Шокросс, исполнив один номер. Хорошо, что она аккомпанирует себе сама, подумала Грейс, потому что никто другой был бы просто не в состоянии распознать ее интерпретацию «Баркаролы». Однако мисс Шокросс наградили нужными аплодисментами. Затем мисс Фарли со скучающим видом сыграла пьесу на виолончели. Потом мистер Бленкинсоп исполнил соло на скрипке, заслужив бурные аплодисменты. После этого мистер Томпсон, учитель местной школы, показал несколько пародий, которые вызвали буквально безудержный хохот, хотя Грейс не нашла его выступление смешным: он слишком утрировал диалект «джорди»[10] и сделал его совершенно неразборчивым. Сама Грейс хотела представить несколько пародий на жителей Тайнсайда,[11] но Дональд быстро умерил ее пыл, дав понять, что подобное уместно в узком кругу, а не на публике – особенно для жены священника. Он выбрал для нее «Мазурку ля-минор» Шопена и «Серенаду» Шуберта.

Выступление Грейс приняли хорошо, но не более. Однако позднее, когда концерт окончился, причем завершила его мисс Шокросс, исполнив еще одну пьесу, доктор Купер и его супруга поздравили Грейс с успехом.

– Заходите к нам как-нибудь, – сказал доктор, – попотчуете нас своей игрой.

– Да, приходите, – поддержала его жена. – Я уже давно хотела вас пригласить, но вы всегда так заняты, и я не решалась побеспокоить вас.

Грейс поняла, что это завуалированный намек на их, или, по крайней мере, Дональда, связь с семействами Фарли и Тулов, но доктор и его жена ей нравились, поэтому она пообещала найти время и нанести им визит.

Что касается других, то только Бертран Фарли сказал Грейс, что ее игра доставила ему истинное наслаждение. Они стояли у двери классной комнаты; он задержал ее руку на секунду дольше, чем этого требовали правила приличия, а его выпуклые глаза даже как будто еще больше вылезли из орбит.

– Знаете, по-моему, вам стоило сделать музыку своей профессией… но вместо этого вы вышли замуж, да?

Он смотрел на Грейс с каким-то особенным выражением, и пробормотав «извините», она отвернулась под предлогом, что с ней хочет поговорить еще кто-то. Ей не нравился этот парень, да уж если на то пошло, то и все семейство Фарли. Она полагала – и не без основания – что они вообразили себя Бог знает какими важными персонами, по крайней мере, в этих местах, и вели себя соответственно. Впечатление усиливалось тем, что они были адвокатами и представляли интересы большинства жителей деревни и окрестностей.

Грейс нашла Дональда в ризнице беседующим с мисс Шокросс. Он стоял к Грейс спиной, а мисс Шокросс – лицом, и не заметить его выражения было невозможно; она буквально горела от воодушевления – более точного описания Грейс не смогла бы подобрать. Рот собеседницы Дональда был приоткрыт, глаза светились, и в этот момент она вовсе не походила на ту некрасивую, с крупными чертами лица женщину, которую Грейс привыкла видеть. Сейчас она выглядела даже красивой.

Когда Грейс вошла, Дональд прекратил разговаривать с мисс Шокросс и повернулся к жене:

– Ну вот, все кончилось. Какой успех! Я как раз поздравлял мисс Шокросс с ее замечательным выступлением.

Кейт Шокросс не двинулась с места и не оторвала от Дональда взгляда, а, словно скромничающая девица, слегка опустила голову; картинка вернулась в фокус – это движение заставило женщину выглядеть глупой, по крайней мере, в глазах Грейс. По-прежнему не глядя на Грейс, она возбужденно проговорила:

– Я должна проследить за уборкой комнаты.

Как будто она и не заметила ее появления в ризнице.

С языка Грейс едва не сорвалась резкая, язвительная, уничижительная реплика по поводу умственных способностей мисс Шокросс, но она вспомнила предупреждение тети Аджи и сдержалась.

Дональд был в приподнятом настроении; когда они поднимались по холму в направлении дома – ее рука лежала в его руке, – он неожиданно сказал:

– И без волынки концерт удался.

Она посмотрела на него в темноте. Эндрю Макинтайр не принял предложение Дональда прийти на концерт и сыграть на волынке. Она не знала, что произошло между ними, но видела, что отказ раздосадовал Дональда. Это случилось несколько недель назад, но сейчас он вел себя так, будто их разговор состоялся только сегодня. Она знала, что у него не выходит из головы мысль о том, что кто-то посмел отказать ему, и что он не может сосредоточиться ни на чем другом. Об Эндрю Макинтайре Дональд говорил таким же тоном, как и о Бене.

Оставшуюся часть пути Грейс молчала – ей было грустно. Это чувство не покидало ее с тех пор, как закончился концерт. Дональд ни единым словом не упомянул о том, как играла она сама. А теперь ее печаль усилила тревожная мысль: Дональд мстит ей. Да, мелкие людишки могли быть мстительными, но он не относился к категории мелких, более того, он был священником; даже рядовые служители церкви должны быть выше подобных чувств.

Как ни странно, в эту ночь она заплакала впервые – не потому, что Дональд опять уклонился от своих супружеских обязанностей и спал, тихо похрапывая, а потому, что у нее появилось какое-то чувство, которое она не могла определить. Как будто она что-то потеряла.

Весной тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда супружеская жизнь Грейс продолжалась уже десять месяцев, дядя Ральф поговорил с тетей Сюзи, а та решила, что по этой проблеме им стоит проконсультироваться с тетей Аджи. Поэтому все трое встретились, чтобы обсудить вопрос, представлявшийся им чрезвычайно важным, настолько важным, что они даже отложили ужин. Дядя Ральф сразу перешел к делу: сунув большой палец в широкий чубук своей трубки, он обратился к Аджи:

– Ну, Аджи,