Мэлори сжимает кулаки.

– Хорошо, – наконец говорит мужчина.

– Уходите сейчас же! – торопит она, а сама думает: «Уйдет он или нет, ночевать здесь все равно нельзя».

Сейчас она велит детям собираться, и они, встревоженные происшествием, побредут дальше в ночи. Почему-то даже в новом мире путешествие ночью представляется более опасным, чем днем.

– Позвольте кое-чем поделиться… – произносит мужчина.

– Дети, не открывайте глаза! – говорит Мэлори.

– Просто совет: не надейтесь, лучше не будет. Грядет новое нашествие. Хочу, чтобы вы трое знали.

– Трое? – переспрашивает Мэлори. – У вас открыты глаза?

– Ну и что? Не у меня одного.

– Не смейте смотреть! – шипит Мэлори детям.

Она сжала кулаки и готовится к драке.

Имена родителей уносит ветер, они летят над проливом Макино, над озером Мичиган. Исчезают из вида.

На этот раз навсегда.

– УБИРАЙТЕСЬ!

Мэлори не узнает собственный голос. Так может кричать только человек, ожесточенный годами тревог и лишений. Собственно, это с ней и произошло.

Ответа нет. Лишь открывается и снова закрывается дверь.

– Том, что слышно?

– Он уходит.

– Олимпия?

– Том прав.

– Идет по дороге, – сообщает Том, и Мэлори чудится разочарование в голосе сына.

– В какую сторону?

– Откуда мы пришли.

– Собирайтесь! Быстро! – командует Мэлори.

Мэлори пакует рюкзак и слышит, как дети тоже складывают вещи.

– Том, – говорит она, – я знаю, что ты думаешь.

– Ты все знаешь! – отвечает Том. – По-твоему, этот парень опасен, да? И переписчика нужно было прогнать?

– Том…

– Мама, – произносит Том неожиданно близко, – переписчик принес сведения о твоих родителях. Ты зря его выгнала. Ты была не права! Вот как бывает!

Однако Том напуган не меньше ее – понятно по голосу. Им нечасто приходится присутствовать в одной комнате с посторонним человеком. Который к тому же рассуждает о самоубийстве и конце света.

Мэлори стоит в дверях. Руки в перчатках все еще сжаты в кулаки. Том с Олимпией не заставляют себя долго ждать.

– Что слышно? – спрашивает Мэлори, туже затягивая повязку.

– Он ушел по дороге, откуда мы пришли, – сообщает Олимпия.

Вдох. Пауза. Выдох.

Мэлори открывает дверь.

– Идем!

Они торопливо идут в темноте. Никто из них почти не спал. Мэлори оглядывается.

Ей жалко парня. Жалко Рона Хэнди. Жалко всех этих несчастных из рассказов переписчика, которые проводят над собой жуткие эксперименты.

Каждый выживает как может…

– Холодно, – жалуется Олимпия.

До рассвета еще далеко. Небо и дорога впереди погружены во мрак – столь же плотный, как темнота под повязками.

– Ничего, сейчас согреемся, – говорит Мэлори.

Недавняя встреча не выходит из головы. Парень собирается покончить с собой, не дожидаясь встречи с тварью…

Мэлори дает слабину, представляет, каким он был до нашествия и чем занимался бы сейчас, не появись здесь твари.

Наверное, был бы хорошим другом. Отзывчивым человеком. Чьим-то отцом…

Жалко до слез. Парня. Рона Хэнди. Людей из переписи.

Вдали раздается вой. Мэлори мгновенно забывает обо всех. Что это? Волк? Собака? Может быть, человек?

– Мы где-нибудь передохнем, обещаю! Пройдем еще чуть-чуть… – говорит она.

Сколько бы они ни шли, ей не спастись от ужасных мыслей. Мэлори не будет покоя – ни в Мичигане, ни где-либо еще в этом мире. И ни в каком другом.

И поезд, даже если он и существует, никогда не привезет ее в безопасное место.

Девятнадцать миль по проселочным трассам – давно заброшенным, заросшим и потрескавшимся.

Мэлори чувствует, что скоро сойдет с ума и без помощи тварей. Она измождена, все тело болит, и к тому же мучает совесть: как она могла безрассудно подвергнуть детей опасности?

Голова и шея защищены капюшоном, глаза – повязкой. Плюс длинный рукав и перчатки. Несмотря на жару. Несмотря на отсутствие прямых доказательств, что твари способны лишить человека рассудка прикосновением. В рюкзаках пластиковые бутылки с водой. Мэлори пропускает воду через фильтр, который захватила из лагеря, хотя Том очень настаивал, чтобы они взяли его – самодельный. Мэлори следит, чтобы Том с Олимпией не пренебрегали едой, и без конца спрашивает: «Что слышно?» Уже несколько раз на дороге встречалась тварь, и им приходилось замирать и пережидать – по полчаса, а то и больше. Иногда Олимпия слышала приближение твари, а Том – нет. Тогда они тоже останавливались.

И что бы ни делали, где бы ни находились, Мэлори непрестанно думает о маме и папе.

Ей не надо напрягать память – она прекрасно помнит родителей. Они оба были умны и эмоциональны. Друзья в шутку называли их «хиппи», несмотря на вполне традиционный образ жизни. Наверное, потому что ее папа и мама относились ко всему легко и любили поговорить о «расширении сознания».

«Главный показатель ума – умение выйти победителем из любого спора», – часто повторял отец.

Мэлори много с ним спорила по разным поводам. Например, когда ложиться спать. Как бы ей хотелось вернуться в то время и опять убеждать папу, что ей не пора в постель!

Но может быть… еще представится возможность с ним поспорить.

Эта мысль словно не помещается в голове. Не бывает воскрешения из мертвых. Не бывает.

Мэлори думает: «Олимпия с Томом им понравились бы! Правда, Том слишком беспокойный по части изобретений, он бы их напугал». Странное чувство, совершенно неуместное: Мэлори неловко за сына перед родителями. Ей не с кем поделиться, никто не скажет, насколько противоестественно испытывать подобное. Нет книг по психологии. Нет подруг. «Глупости! Сэм и Мэри Волш обязательно примут и Олимпию, и Тома», – решает про себя Мэлори. Однако Том тревожит ее все больше.

Мэлори шагает. Слушает. Думает.

Порой она с болью отмечает, что твари и законы нового мира проникли даже в воспоминания. Однажды они с Шеннон тайком пробрались на киносеанс «для взрослых». Сестра умудрилась заснуть, хотя на экране мелькала обнаженная натура и невиданные ими раньше откровенные поцелуи. А вдруг она не заснула тогда, а увидела в уголке нечто? Нечто, несущее безумие?

Или еще: родители (Сэм и Мэри Волш) всегда закрывали на ночь шторы в детской. Мама утверждала, будто от лунного света снятся кошмары, чем очень смешила дочерей. Вдруг дело было не в лунном свете? Она, Мэлори, тоже всегда проверяет окна перед сном.