итак, мы здесь смешиваем Революцию с Литературой, и отторжения нет. все каким-то образом сочетается, но я утомился и жду завтрашнего дня.

Человека ли увижу на пороге?

да кого ебет?

надеюсь, вы расплескали свой утренний чай.

что, так вот оно и заканчивается? всюду смерть? дешевка, сплошной плагиат, отвратительно – словно недожаренный гамбургер, забытый и протухший на плите.

он блеванул прямо себе на грудь, не в силах даже шевельнуться.

никогда не мешайте колеса с виски, ребята, это вам не шутки.

он чувствовал, как душа покидает его тело, он явственно видел, как она повисла, словно кошка, вверх тормашками, уцепившись лапами за пружины матраса.

«блядь, ну-ка, назад!» – приказал он своей душе.

душа рассмеялась: «ты слишком долго третировал меня, красавчик, и теперь получил то, что заслужил».

было около трех утра.

то, что он уходил, не беспокоило его, волновало то, что оставалось – незавершенное, потерянное, – четырехлетняя дочурка в колонии хиппи где-то в Аризоне, носки, трусы, разбросанные по полу, грязная посуда в раковине, невыплаченный кредит на автомобиль, счета за газ, счета за свет, счета за телефон; он наследил почти в каждом штате страны, оставил частичку себя в неподмытых пиздах полусотни шлюх, его присутствие хранили чердаки и подвалы, пустыри, католические богадельни, тюремные камеры, пароходы, шалаши и канализационные люки; частицы его застряли в сломанных будильниках и изодранных ботинках, брошенных женщинах и оставленных друзьях…

это было печально, ох как это было печально…

его снова вырвало, он лежал не двигаясь, до его слуха доносился гомон сверчков, только лишь одно верещанье голливудских сверчков в кустах вдоль бульвара Сансет. жизнерадостные песни сверчков – это все, что у него оставалось.

«я все просрал, Господи, все просрал», – думал он.

«да, брат, ты все просрал», – поддакнула душа.

«но я хочу еще увидеть мою маленькую дочурку», – обратился он к душе.

«дочурку? ты не художник! ты не мужчина! ты тряпка!»

«я тряпка, – согласился он, – ты права, я тряпка».

никакое лечение уже не помогало, организм отторгал все: пиво, колеса, дурь, любовь, пустые разговоры, посторонние звуки – остались только песни сверчков, ни надежды, ни даже спичек под рукой, чтобы подпалить эту гребаную халабуду, одни сверчки.

ему стало еще хуже.

в башке постоянно звучала одна и та же песенная фраза: «осторожней, мистер Деловар, берегите навар…»

и ничего больше, один и тот же кусок по кругу.

«осторожней, мистер Деловар,

берегите навар…»

«осторожней, мистер…»

«осторожней…»

ему стоило огромных усилий, чтобы сквозь это безумие (кто выдует блюз? да никто) дотянуться и включить светильник над головой, простую голую лампочку, абажур давно расколочен (кто выдует блюз?), огромная тень растянулась по комнате, он поднял открытку, которую обнаружил в почтовом ящике еще несколько дней назад, и прочитал:

«дружище! кланяемся тебе, залитые немецким пивом и шнапсом по самые гланды,

с витражным приветом…»

неряшливый и слезливый почерк одного из этих жирных юнцов, которые счастливо бултыхаются по жизни, не нуждаясь ни в остроте ума, ни в безрассудной отваге.

дальше сообщалось о скором отъезде в Англию, сетования на то, что стихи писать некогда, слишком много визитов и гулянок, слишком много соблазнов для его залупы…

«…мы считаем тебя величайшим поэтом со времен Элиота…»

и под всем этим подпись профессора и его любимчика студента.

всего лишь после Элиота? что за подачка? он учил этих говнюков писать живую, кровоточащую поэзию, и теперь они куролесят по Европе, а он подыхает в одиночестве в трущобах Голливуда.

«осторожней, мистер Деловар…»

он бросил открытку на пол, это уже не имеет никакого значения, вот если бы он смог ощутить чуточку настоящего сострадания к себе, или пережить какую-никакую ярость, или хотя бы загореться никудышной жаждой отмщения, тогда бы это спасло его. но уже давно внутри у него все пересохло и осталась лишь одна немощь.

два года назад в его дверь стали тарабанить профессора от словесности, они пытались выяснить, откуда что берется, а ему нечего было сказать им. профессора были похожи друг на друга – довольно вежливые, совершенно невозмутимые и женоподобные – с нескладными длинными ногами, с распахнутыми окнами глаз и, в конце концов, довольно тупые, их визиты осточертели ему. ну ни дать ни взять толстолобые сановники в эпоху перемен, которые, подобно идиотам в кондитерской лавке, не желают видеть горящие стены, их интересуют только сладости, их лакомством был разум.

…держись за интеллект, держись за интеллект, держись за интеллект…

«осторожней, мистер Деловар…»

а он, господи, он был тряпкой, несмотря на все его крутые стишки, он разыгрывал из себя крутого парня всю жизнь, а на самом деле был тряпкой, как все, впрочем, вся крутизна – лишь прикрытие от слабости, какой нелепый мудацкий трюк.

он понял, что должен подняться с постели, это удалось ему с трудом, он тащился по коридору и блевал, рвота выходила бледно-желто-зеленой с кровью, его бросало то в жар, то в озноб, в жар, в озноб, ноги раздулись, как у резинового слона – бух, бух, бух, – а взгляд (он вдруг подмигнул кому-то) умоляющий и затравленный взгляд Конфуция на его последний глоток.

выдует блюз.

он добрался до гостиной, думая,

как хорошо, что он снял эту квартирку, и снова услышал:

«осторожней, мистер Деловар…»

он попытался сесть на стул, промахнулся и шлепнулся на жесткий пол. рассмеялся, затем посмотрел на телефон.

вот так уходит одиночка: одинокая смерть, смерть в одиночку.

к этому одиночка должен быть готов заблаговременно.

здесь мне не помогут ни стихи, ни женщины, которых я поимел, ни тем более женщины, которых я не имел, мне нужен кто-то, кто бы выдул весь этот блюз, развеял тоску, необходим тот, кто скажет: «я все понимаю, парень, давай возьми себя в руки и умри».

он смотрел на телефон и думал, он размышлял, кому бы он мог позвонить, чтобы тот выдул ему блюз, сказал бы эти простые слова, он перебрал в уме всех, кого знал из миллиардов, одного за другим, всех, кого знал, а потом подумал, что время еще очень раннее, не совсем подходящее время умирать, и что это нехорошо – будить людей так рано, они подумают, что он просто юродствует, что просто нажрался пьян и теперь устраивает клоунаду или просто свихнулся, и он не мог осуждать их за это – все мы замкнуты, задрочены, запуганы, все в своей маленькой камере-одиночке, осторожней, мистер Деловар…