— А вы сами тоже можете вот так исчезнуть в вашей картине?

Люсьен Сюдр не мог забыть, как ответил ему Жеф; навсегда запомнил он это теплое внимание, этот добрый свет:

— А что? Вам так нужно чудо?

Затарахтели отбойные молотки, сторож вздрогнул.

— Пошли! — кликнул он собаку.

Вернувшись к себе, он приготовил скромный ужин, поджарил тосты для Жефа. Пока кофеварка цедила кофе, второй раз перечитал письмо администрации. Он думал, поскольку так и не оформил пенсию, что о нем забыли. Но нет: ему сообщали, что новый сторож сменит его через две недели. Старик не глядя нащупал бутылку белого вина и приложился, глядя на стену, откуда смотрели на него лица Жефа, вырезанные им из газет. Он разорвал письмо. Потом встал и отправился по продуваемым ледяным сквозняком коридорам, катя перед собой столик на колесах с термосом, горячими тостами под салфеткой и завернутым в цветастую бумагу подарком, который он купил вчера. Его прощальный подарок.

Когда он вошел, Жеф стоял у маленького умывальника, вычищая кровь и краску из-под обломанных ногтей. Люсьен Сюдр повернулся клевой стене — от следователя остались лишь ошметки краски. И правильно сделал, подумал он. Ничего другого и не заслуживала эта стерва. И все же Жефу следовало бы, наоборот, поступить с ней как с теми двумя девчонками: пусть бы только краски и остались. Люди ведь все равно умирают рано или поздно. А как посмотришь, что делает с ними время, так уж лучше сгинуть раньше, пока еще радуешь глаз. Уважить, так сказать, себя и других.

Он вручил Жефу сверток с подарком — большой, несуразный, допотопный какой-то, с затейливым красным бантом. Жеф развернул бумагу. Это был мольберт.

— Спасибо, Люсьен.

— Можно вас попросить? Ох, да не потому что это денег стоит… Просто… чтобы не расстаться вот так…

Жеф посмотрел ему в глаза, вытирая руки.

— Я еще никуда не ухожу, Люсьен.

— Я ухожу. Даже если вы останетесь, я им больше не нужен… Все кончено. Куда мне теперь идти? Я не хочу больше жить. Напишите мой портрет.

Жеф смотрел на него без улыбки и молчал. Сторож утер глаза, взял со столика на колесах и протянул ему заржавевший поднос. Жеф поставил его на мольберт и вдруг обернулся.

— Мне надо поговорить со следователем. Сейчас же. Я хочу дать показания.

* * *

— Сесиль я встретил на лестнице. Она приходила смотреть однокомнатную квартиру под чердаком, где я жил. Хозяин задерживался, и я предложил ей кофе. Она увидела мои картины, ей понравилось. Она говорила мне об одиночестве, которое отражено в них, так искренне, так лично… Я начал ее писать. Пришел хозяин квартиры, Сесиль посмотрела, ей не понравилось, и она снова поднялась ко мне, чтобы я закончил портрет. Она была заворожена своим изображением, наготой, которую я сумел передать, не видя ее… Когда я и вправду возжелал ее тела, она испугалась и убежала. Несколько дней я преследовал ее, в университете, в кампусе, где она жила, ходил за ней и не знал, как подойти. Труден не первый шаг, а второй. Мне было больно видеть ее в компании, с дружками… Видеть ее такой… обыкновенной, заурядной, такой же, как все… Такой далекой от плода моего воображения, в котором она, однако, узнала себя… То есть… по крайней мере, мне так казалось.

Он опустил голову. Дельфина смотрела на него, не прерывая молчания. Она не торопила его, не проявляла нетерпения, старалась вообще никак не реагировать. Он поднял глаза — словно проснулся.

— Это было в два часа ночи, в Нантере. Она вышла с какой-то вечеринки, одна, ловила такси. Я подошел к ней, она испугалась, побежала от меня; я кинулся следом, хотел ее успокоить… Она зацепилась каблуком за решетку водостока и упала ничком. Умерла сразу. Никого не было. Никого, ни души. Напротив — автомобильное кладбище. Я отнес ее тело туда, положил в багажник.

— Зачем?

— Надежда. Оставить надежду. Сохранить ей жизнь — для других. Я остался там. И я был там, когда машины перемалывали железо, прессовали остов… Потом я ушел домой и молился перед ее портретом. Ее тело у меня, только мое. И я думал о том, что ее душа вернется, чтобы жить в мире, который создал я… Но я не смог. Я не смог сохранить ее для себя одного. Я не имел права… Я должен был отдать ее изображение всему миру.

— А Ребекка Веллс?

— Она позировала для фотосессии на Монмартре. Воришка стащил у нее сумочку, я побежал за ним, догнал, отнял сумочку, принес ей. Она посмотрела на эскиз, который я успел сделать в своем блокноте, пока ее снимали. И согласилась позировать мне. Потом она захотела купить картину. Я сказал «нет». Она пришла снова, поздно вечером, со своим любовником, старым денежным мешком, он тут же достал чековую книжку. Я повторил: не продается. Тогда он выложил на стол двадцать тысяч евро наличными, а она взяла картину. Я кинулся отнимать, она стала отбиваться, ударила меня, ну, и я не остался в долгу. Старик испугался, а у него был с собой пистолет. Я схватил его за руку, хотел разоружить, а он выстрелил. Пуля досталась ей. По моей вине. У ее трупа он совсем раскис. Вызови я полицию, он потерял бы все. Жену, детей, свое предприятие… Я снес тело вниз, в машину, мы поехали на его завод и сожгли его в мусоросжигательной печи.

— А на прошлой неделе он покончил с собой, так что теперь вы можете изобличить его, он ничего не скажет в свою защиту.

— Они умерли из-за моих картин, Дельфина. Я не мог больше оставаться один и носить это в себе… Я хотел, чтобы они продолжали существовать, для людей… И не как-нибудь банально, пошло, не в уголовной хронике… Вот я и создал для них легенду. Я подарил им вторую жизнь.

— Вы понимаете, что эта новая версия событий никак не поддается проверке и что я снова буду вынуждена положиться лишь на ваши слова?

— Да. Вчера я дал вам козырь для обвинения, сегодня дарю вам шанс вернуть мне свободу. Вам карты в руки: решайте.

— Вам бы хотелось, чтобы я продолжила следствие, а нападения, будем считать, не было?

— Выбор за вами. Сторож скажет, что ничего не видел, если я его попрошу. Поступайте, как вам подскажет совесть. Вам ведь самой будет невыносимо, если мое дело передадут другому следователю, случайному человеку, который ничего в нем не поймет. Слишком глубоко вы в него влезли. И я хотел бы остаться в ваших руках, Дельфина. Мне это безумно нравится. Никогда я не был так счастлив, как в последние полгода. Я работаю, мне спокойно, ко мне пришло признание, и я для кого-то что-то значу… А что бы я делал в обычной жизни? Мне так и не удалось добиться любви ни одной женщины — разве что в моей живописи. Вы мне верите?

— Да.

— Вас я никогда не напугаю, Дельфина, клянусь вам. Если вы и вправду думаете, будто были заколдованы, считайте, что я снял чары.

Невольно вздрогнув, она посмотрела на него с недоверием. Он показал ей свои руки с въевшейся краской и обломанными ногтями.

— Мой портрет, — прошептала она, бледнея, — вы его…