– Не… – успокаивает меня Юлька. – Это рыжий Вацек. Я его знаю, он к нам ходит. И вовсе он не вор, просто пугает, и то только когда выпьет.

Чем здесь все-таки пахнет? У Шабановых пахнет главным образом едой: «Кушайте, кушайте, самое важное в жизни – побольше кушать!» От папы пахнет лекарствами, всего сильнее карболкой: «А ну-ка, ну-ка, кто тут болен, я сейчас посмотрю!» От нарядных дам пахнет духами. От Юзефы – кухней… Чем же это пахнет здесь, в погребе у Юльки? Здесь пахнет затхлостью, нежилью. Вспомнила, вспомнила! Так пахнет от нового платья или белья, только что принесенного портнихой или белошвейкой. Мама всегда просит Юзефу повесить эти новые вещи на балконе, пока у них не выветрится запах.

«А чего ж там запах! – удивляется Юзефа. – Звестное дело, не енаральша шила: бедностью пахнет…»

В погребе, где живет Юлька, пахнет бедностью.

– Хочешь, я тебе картинки подарю? – Я протягиваю Юльке заветный лист с «Ромео и Джулией».

Юлька цепенеет от восторга.

– Матерь Божия! – качает она головой, как взрослая. – Какие красивые люди! И как одеты!

Я объясняю Юльке, что это надо вырезать ножницами – осторожненько, в точности по рисунку! – наклеить фигурки на картон и играть с ними.

– Не… – Юлька отдает мне лист.

– Ты не хочешь?

– А где я тот картон возьму? И еще клей…

– Ну, хочешь, я дома все вырежу, наклею и принесу тебе… Хочешь?

Юлька смотрит мне в глаза пристально, очень грустно:

– Не… Не придешь ты… Все говорят: приду, принесу… И никто не приходит! Мама говорит: кому весело с калекой? – С калекой? – переспрашиваю я.

– Ах да, ты не знаешь… – спохватывается Юлька. – Ну вот, смотри!

Юлька отбрасывает в сторону тряпье, которое служит ей одеялом. При неверном, полосатом свете ночника я вижу Юлькины ноги. Конечно, это ноги. На них пальцы с ногтями, подошвы, всё как у людей, и все-таки – ах, что это за ноги! Никогда я таких не видела. Худые, тонкие, как макароны, на щиколотках круглые опухоли, как браслеты, а коленки выпячены вперед и в стороны, словно вывихнуты.

Я невольно подбираю ближе к себе мои собственные ноги. Как-то неловко, что они здоровые, могут бегать…

– Ты ходить нисколько не можешь? – спрашиваю я тихо, словно боюсь разбудить или потревожить горестные ноги Юльки.

– Не… Нисколько!

– Это такая болезнь, да? – догадываюсь я.

Но Юлька отвечает строго, словно повторяя слова кого-то очень умного, очень уважаемого:

– Нет. Не болезнь. Ксендз Недзвецкий говорит: это Бог меня наказал.

– За что?

– Не знаю. Разве люди могут понимать то, что делает Бог? Ксендз Недзвецкий говорит – надо молиться утром и вечером: «Боженька, Боженька, верни мне ноги!» И дома молиться, и в костеле.

– Знаешь что? – предлагаю я робко. – Мой папа доктор. Я приведу его сюда, пусть он тебя вылечит.

– Э!.. – небрежно отмахивается Юлька. – Что доктор может? Ничего! Мама хочет поползти на коленях аж до самого Кальварийского костела – это много верст ползти надо, – тогда, может быть, Боженька пожалеет нас и я стану здоровая… Только у мамы времени нет, – вздыхает Юлька. – То она ходит работать по людям – белье стирает, ну, всякую работу делает, – то она бегает по городу ищет работы… Вот и сегодня побежала, с самого утра!

Мы с Юлькой некоторое время молчим. Я даже подумываю о том, что мне пора уходить. Но в это время в погребе становится еще темнее – кто-то заслонил собой отверстие, выходящее во двор. Кто-то быстро, уверенно спускается по перекладинам лестницы.

– Мама! – радуется Юлька. – Мамця моя!..

Руки Юлькиной мамы обнимают Юльку, гладят ее волосы, лицо, плечи, быстрым движением проводят по ее безжизненным ногам, которые не могут ходить.

Потом Юлькина мама поворачивается ко мне и вопросительно смотрит на Юльку.

– Это Сашенька! – объясняет Юлька.

– Какая еще «Сашенька»? – Юлькина мама смотрит на меня недоверчиво, даже недружелюбно.

– Яновская… – шепчу я.

– Мама, она будет ко мне приходить. В гости! – заступается за меня Юлька.

– Ах, она будет приходить? В гости? – насмешливо переспрашивает Юлькина мама.

– Будет! – упрямо настаивает Юлька. – Она придет. И картинки принесет!

– Ах, она еще и картинки принесет? – продолжает издеваться Юлькина мама.

Этого я уже не могу вынести!

– Если я сказала: «Приду и принесу», – голос мой дрожит от обиды, как фитиль в ночнике, – значит, я приду и принесу, да!

Юлькина мама испытующе смотрит на меня, потом на Юльку, которая заглядывает ей в глаза, словно прося ее быть со мной поласковее.

– Ну, посмотрим… – И Юлькина мама опускается на топчан рядом с девочкой.

Юлька благодарно трется щекой о материнскую руку.

– Нашла, мамця, работу?

– Нет… – с горечью отзывается мать. – Нигде ничего нету. У Левицких – такое огорчение! – вчера была уборка, полы мыли, окна, а я и не знала, другую наняли. У Морачевских белье недавно стирали. В одном доме велели прийти после дня святого Георгия, в другом – в день святого «Никогда»…

В подвале тихо. От слов Юлькиной мамы пахнет горем, пахнет голодом.

– Цурэчка! (Доченька!) А покушать я тебе все-таки принесла!

И Томашова (так, по мужу, зовут Юлькину мать) ставит на стол узелок, закутанный в старенький, потерявший цвет вязаный платок, с такими движениями, словно она говорит, как фокусник: «Вот-вот! Сейчас-сейчас! Раз, два, три – готово!» Томашова достает из узла черный котелок, прикрытый большой краюхой хлеба.

– Ой! – восторженно кричит Юлька. – Хлеб!

– А в котелке – борщ! – сияет Томашова. – Хороший, мясной! Кухарка Морачевских – дай Боже ей здоровья! – налила больше половины котелка. И еще положила в борщ – видишь, что?

– Косточка… Мозговая! – Юлька даже порозовела от радости.

– Кушай, кушай! – Томашова дает ей ложку.

Но Юлька отрицательно качает головой:

– Без тебя не буду!

– Ну, и я поем…

Мать и дочь черпают ложками борщ из котелка. Но я вижу – Томашова зачерпывает борщ реже, чем Юлька.

Борщ съеден, Томашова подносит котелок к губам Юльки: – Выпей все, до последней капли!

Юлька обгладывает косточку – глодать, впрочем, нечего, косточка голая, как ветка, с которой содрали кору. Потом она стучит косточкой по чистой бумажке, которую мать положила на ящик, – из косточки вываливается на бумажку небольшой комок мозга.

– Пополам! – командует Юлька. – Тебе и мне.

– Да я его и на дух не терплю, этот мозг! – уверяет Томашова.