– трое детей, мальчик лет девяти, чем-то похожий на Арлстау и две девочки лет семи и пяти, решившие пойти в маму. Спят без одеял, но на простынях.

«Судя по всему, это дети силуэта. Значит, он обычный человек. Нет ведь среди них… таких, как он! Но как спросить об этом и стоит ли?».

Мир его беден, здесь люди, явно, «не летали». О чём можно говорить с этим человеком и человек ли это?!

Силуэт сидел на табуретке в двух шагах от него, держал в руках меч, которым был сегодня побеждён и мечтал о чём-то, и, точно, не о парящем, не о том, как станет лучше.

Арлстау же смотрел не на него. В окне интересней, чем видеть, как силуэт застыл на месте, не шевелился – он, то брал в руки меч, то его отпускал, то глядел на него, то отворачивался.

Ночь у них яркая, светится их белая планета, деревья звонко шелестят.

На небе спутник, заслонивший пол неба, был чем-то похож на его луну, но, то ли в силу своей громадности, то ли в силу яркости сиреневых и фиолетовых цветов, казался красивей и сильнее луны.

Спутник не шевелился, стоял на месте. Он, словно прятал что-то за спиной. Душа огромная, но рук её не видно…

Такова планета Данучи – днём лицом к тёплому солнцу, а ночью к холодному спутнику. Солнце и спутник равны. Менялись по очереди, время поделили поровну.

Их ночь была светла, а белая земля светилась ярче, чем от солнца. От солнца она, можно сказать, и вовсе не светилась.

«Вот так мир. Почему на Земле всё не так? Почему у нас такая маленькая луна? А здесь красив и день, ещё прекрасней ночь, нигде не встретишь темноту…».

Арлстау осмелился спросить. Его вопросы звучали: «Кто ты такой, Данучи? Где я нахожусь?», но не суждено их озвучить. Не мог он говорить в этом месте, пропал голос, язык прилип ко дну, словно табу внедрили в его слово. «Наверное, мне здесь не место. Я не должен влиять на его жизнь. Эх, а так хотелось спросить… о многом…».

Начал нервничать, раздражало непонимание, не создан он для сложных книг…

Данучи жил в мире, где никогда не было войны, впрочем, как и Арлстау – раз век её не было, значит, никто её не знает, никто с ней не встречался… Но она пришла. «Война!» – смеялся он, хотя вспоминал с тревогой единственное столкновение с ней, что случилось полгода назад, когда из-за неё пришлось искать новый дом, и не только себе. – «У неё не то лицо, чтобы его рисовать. Умирать и убивать ради наживы? Нет, только не ради этого…».

Но любую философию возможно сокрушить, если её насытить тем, чего она не ищет, чего вовсе не желает.

Кто-то бьётся, потому что ему это нравится, кто-то лучший в бою, потому что сам решил таким стать, а у кого-то меч, который не знает поражений, а над кем-то щит, которому не страшен любой меч.

«Мужчины созданы, чтобы воевать!», – так говорило ему нутро, и раз до сих пор помнит эти слова, то их не забыть. «Всё-таки души мужчин намного темнее душ женщин, но не всех…».

А что такое душа? Душа это то, что мы из себя представляем. На этот вопрос проще рассказать всю свою жизнь, все поступки, что вспомнятся – это и будет твоей душой.

Умел видеть души любой живности, любых творений природы и человека, но душа меча с чёрной сталью была сокрыта для него, не желала показывать лица.

Сейчас в его фантазиях душа любого человека это пустота, в сравнении со сталью, в которой ничего не отражается. Казалось бы, человек – самое сложное и сильное существо, но, порой, сравнишь его с каким-нибудь куском металла, и человек становится пустым. Удивительно, даже для Данучи…

«Я не оставлю тебя, дорогая!», – обещал он своей жене, одевая кольцо на её палец, и не было шанса ему не поверить, хоть и знала наизусть его изъян, но полюбила души, что он рисовал для неё. Она не умела просить о них вслух и писала ему записки по ночам. Данучи читал их с утра и восхищался её почерку и улыбался всем скрытым словам, что сложены внутри. Его умиляло, как бережно просила нарисовать хоть что-то для неё. Пусть и чернилами просила, а не голосом.

Нарисовал и её душу, когда осмелилась об этом написать самый важный для него листок с чернилами. Хранит его до сих пор, как и её, но ничего не помнит о них, как когда-то давно нарисовал её душу…

Эта ночь меняла всё, ведь проводит её не под тёплым боком супруги, а в обнимку с холодным мечом.

Несколько часов назад он тихо поднялся с кровати, не вызвав скрипа и шороха, и ушёл на кухню побыть наедине с мечом, оставив жену на произвол одиночества, и всю свою длинную ночь провёл, любуясь чернотой стали. Чем бережней гладил её, тем громче он чувствовал силу. Меч был силён. «Почему же раньше она не нашла такую красоту? Почему именно сейчас?», – не понимал он и не поймёт, потому что, всё равно, об этом забудет.

Арлстау поддержал мужскую солидарность, любовался мечом вместе с Данучи и был не меньше восхищён, но меньше очарован. В мече и правда что-то есть, но, что именно – неизвестно. Арлстау, как и Данучи, не видел его души, но чувствовал её присутствие повсюду. У него то и вовсе меч за спиной, но не вечно быть ему в ножнах…

Утром Данучи не вернулся в кровать, чтобы замести следы отсутствия. На следы стало безразлично где-то в четыре утра. Для Арлстау это время пронеслось за миг, для Данучи тянулось, подобно ожиданию.

Жена застала его наедине с мечом и вздрогнула, уронила на пол стакан, и тот вдребезги.

–Почему ты с ним? – спросила она сразу же, не скрывая тревог и сожалений.

«Зачем я ему показала?! Зачем?!», – в мыслях кричала на себя, но не знала, как до него донести этот крик.

Меч начал войну – так она всегда считала, так считал её отец. Он воевал всего лишь год и вернулся. Не был сражён в горящем бою, а умер от болезни, в холодной постели.

–Я не могу понять его… – начал он, но не закончил.

–Что ты не можешь понять?

–Тайны твоего меча.

–Её не нужно понимать, – твёрдо заявила она, испугавшись сильнее. – Позволь, мне убрать его, чтоб ты не думал