Или великая княгиня Елена Васильевна. Из князей Глинских. И снова именем осиротевшего сына, будущего царя Ивана Васильевича Грозного. Воевала. Строила. В походы войско отпускала. Удельных князей делила да мирила. Иных в темницах гноила. На то и власть, чтобы свою волю без оглядки творить.

А царице Ирине Федоровне, бездетной да вдовой, на кого опереться, чего ждать? Разве что смерти насильственной, позорной. У брата с невесткой, самого Малюты Скуратова дочки, — своя судьба, у нее — своя.

Потому когда народ потребовал, чтобы вышла царица на Красное крыльцо, не просто вышла — принародно о пострижении своем объявила. На бояр, как на будущих правителей государства московского, сослалась — лишь бы страсти утихомирить, до бури не довести. Прямо так и сказала — откуда смелость взялась! — голос не дрогнул: «У вас есть князья и бояре, пусть они начальствуют и правят вами».

Начинала-то царица хорошо, по-человечески. Не успели государя Федора Иоанновича погребсти, с подсказки брата всем заключенным в тюрьмах прощение объявила. И опальным боярам, и ворам, и разбойникам с большой дороги. Лишь бы побольше людей за государыню еженощно и ежечасно Бога молили.

Патриарх Иов не опоздал: заявил во всех церквах текст присяги. Чтобы всем людишкам государства Московского клятву на верность принести и в том крест целовать — ему, патриарху, вере православной, царице Ирине, да мало того — еще и правителю боярину Борису Годунову и его детям.

Тут уж каждый понял: не станет больше Годунов сестре нового супруга искать. Своему семейству дорогу к престолу станет прокладывать. А раз так, самое время годуновским козням конец положить, собрать народ со всех концов государства Московского на Земский собор. Избирательный — нового государя выбирать. Тут и сомневаться не приходилось: не получить Борису Годунову их согласия.

Иноземцы — что послы, что купцы — твердили: великая смута поднимается в государстве. Великое, как писали в донесениях в свои страны, замешательство. Не справиться с ним Годунову. Где там!

Справился боярин! Понял главную опасность — все дороги в столицу перекрыл. Никто из приглашенных на Земский собор добраться до Москвы не мог. Такого еще николи не бывало, да и в голову боярству не пришло. Годуновским головорезам все нипочем. Платил боярин щедрой рукой, следил строго. Никому не доверял. Все сам. Всегда сам. А ведь захворал в те поры. Крепко захворал. Истопники царские рассказывали: как только крепился. Иной раз к стенке в покое привалится — коли никого вокруг нету — и ровно раненый зверь стонет. Руки себе в кровь кусает, чтоб не закричать.

Широко мошну открыл и для тех, кто царицу Арину Федоровну что в Кремле, что на городских площадях и торгах выкликать был должен. А толп великих, — как, поди, надежду держал, — собрать не сумел. У москвичей свой ум: ни за Годунова, ни за бояр вступаться не хотели. Разве не один черт? О царевиче Дмитрии Ивановиче толковать принялись. Будто не было никакого Углического дела. Будто не винили только что Бориса Годунова в «безвинной смерти». Кого винить? Кого казнить? Народная молва что волна морская. Нахлынет — отхлынет: ни тебе удержать, ни поперек стать…

Сколько еще недель зиме стоять! Сретение подходит, а ни одной оттепели. Теперь что ни день снегу подсыпает. Будто замерло все кругом. Новостей ждет. Разные они могут быть, а все равно новости. Теперь от Москвы многое зависит. Все союзы что меж государств, что меж князей по-иному сложиться могут. Отцу Паисию велел шляхтича Гжегожа из Острога увезти. В майонтках-поместьях шляхетских соглядатаев меньше, разговоры посвободнее. Главное — шляхты больше, не ясновельможных панов. Как-то он им покажется? В Московии пока что в делах своих разберутся. Царица у них не старая. Несколько лет процарствует, а там…

— Ясновельможный княже! Гонец. Из Москвы.

— Так скоро? Зови, Ярошек, зови.

— А я уж прямо с ним и подошел, княже. Подумал, чего время-то терять. Входи, входи, добрый человек. Великому князю нашему поклон пониже положи. Порядок у нас такой.

— От кого на этот раз, гонец?

— От владыки Серапиона, великий княже.

— Что ж не тот, что в прошлый раз был?

— Савва-то? Да он и возвернуться еще в обитель не успел. Владыка приказал его по дороге перехватить да вместо Москвы в дальнюю обитель схорониться. Чтоб на спытки Савву-то не взяли. Разговор по Москве пошел, великий княже, что у тебя царевича Дмитрия Ивановича видели. Тут уж Савве не уберечься.

— Вот оно что. Перемены, значит, у вас есть.

— Перемен много. Владыка сказать тебе, великий княже, велел, неизвестно — к добру ли, к худу ли. Царица вдовая на седьмой день по кончине супруга постриг приняла. Александрой инокиней стала. В монастырь пригородный — Новодевичий на житье перебралась. Там и указы царские подписывать стала.

— Царские указы? Монахиня?

— Все только диву даются. На указах прямо и пишет: «царица Александра». В монастырь уезжала простым обычаем — безо всяких обрядов. Как на богомолье прежним временем выезжала.

— А брат ее, шурин царский?

— Боярин Борис Федорович возле царицы стоял, под руку ее поддерживал, когда народу в Кремле о своей воле постричься объявляла. Мол, постричься хочет, но сана царского слагать с себя не намерена. Народ затаился: муха пролетит — слышно.

— Такого порядка нигде в Европе не было.

— А уж в Москве такому порядку и вовсе нипочем не удержаться. Владыка так рассудил: быть иноке Александре царицей, покуда Дума боярская да собор Земский не соберутся, выбора своего не сделают.

— А от собора с думой владыка Серапион чего, полагает, ждать?

— Тут бабушка надвое гадала. На одном все сходятся: быть на престоле царскому корени. Знатному. Древнему. Не шелупони всякой безземельной да безродной.

— Подожди, подожди, гонец. Но ведь столько лет государством вашим шурин царский правил. С делами неплохо справлялся. С ним что?

— О Годунове, великий княже, речи нет. Четыре семьи промеж себя спор ведут. Самые знатные — братья Шуйские. От старшего брата князя Александра Невского род ведут. Только они как бы в сторонку отходят.

— В добрый исход не верят?

— Может, и так. Окромя них Федор Иванович Мстиславский, князь, Борис Яковлевич Бельский, тоже князь, да еще Федор Никитич Романов. Не скажу, кое-кто и Годунова Бориса Федоровича поминает. Как убийцу. И за Углическое дело, и за государя покойного Федора Иоанновича. Федор Никитич Романов так распалился, что — было дело — с ножом на Годунова кинулся. Еле удержали. Во все горло кричал: отравили государя! Эх, кабы тут царевич Дмитрий Иванович! Владыка так и сказал.

— А что Годунов после обвинений таких?

— Да ничего, великий княже. На подворье своем кремлевском закрылся. Никуда носа не кажет.

— Людям на глаза показаться боится.

— Вот и нет, княже. Все, кто за него стоит — из простолюдинов, в Кремль, к его двору собираться стали. Со знатными у него дружба никогда не получалася. А те, что победнее, всю надежду на него одного имеют. Они к нему на двор и тянутся.