Фира встаёт, потрясая огромными кулаками, но это, конечно, только для смеху, от кулаков, как бы велики они ни были, особого проку нет. Её оружие – голос, такой сладкий, что любая добыча сама придёт в её пасть, такой громкий, что даже на другом краю земли не спрячешься, такой весёлый, что жертва не испугается, и это только к лучшему, все знают, что от страха портится вкус еды.

Арина ничего особенного не делает, не рычит, не поёт, не пляшет, она ни за кем не гонится, это ей ни к чему. Арина поднимается с выжженной мёртвой травы, стоит, опираясь на старую крестьянскую, от деда унаследованную косу с зазубренным лезвием, давно изъеденным ржой, смотрит в небо, улыбается: «Я вас вижу, теперь не уйдёте, а ну, все сюда». Каждый, на кого упал её взгляд, неизбежно становится тенью, утопающей в темноте её глаз. Арина очень довольна, её старая вечная тьма прирастает новой, свежей, пахнущей жизнью тьмой.

Арина оглядывается по сторонам: эй, неужели никого не осталось? Так нечестно, я только вошла во вкус! Эйтери, негодный мальчишка, что ты творишь? Неужели уже всех спалил и нам ничего не оставил? Арина хохочет – самозабвенно, от чистого сердца, как ещё никогда не смеялась во сне, чувствуя, как её обнимает столб яркого рыжего пламени, горячего, но совсем не жгучего, как солнце в сентябре, и Эйтери, любовь одного-единственного мгновения её жизни, говорит: «Прости, моя радость, увлёкся, но у меня есть оправдание, надо было хорошенько поесть на дорогу, мне предстоит долгий путь», – и тогда Арина думает: «Не знаю, куда ты собрался, но я тебя провожу».

– И я с вами! – Фира орёт так, что наяву земля бы дрожала, а здесь просто с неба начинают сыпаться какие-то белые хлопья, скорее потолочная штукатурка, чем снег.

А Нериюс молча прижимается к столбу пламени, как, будь он наяву и, к примеру, собакой, прижался бы к хозяйской ноге. На его языке это означает: «Я тебя не брошу». Эйтери это знает. Он сейчас вообще всё на свете знает, как никогда прежде ясно, и в этом знании, кто бы мог подумать, нет и намёка на печаль.

* * *

– Что у него с лицом? – встревоженно спрашивает Алиса, новенькая медсестра, всего третий день на работе, неудивительно, что так взволнована, при ней ещё никто не умирал.

– Он стал похож на подростка, – говорит Алиса. – А ведь ему было за семьдесят? Или больше? Я сейчас не помню. Но совсем старенький, это точно.

– Бывает, – спокойно отвечает ей опытная коллега. – Смерть часто до неузнаваемости меняет людей.

* * *

– Даже не верится, – говорит Таня. – То есть, их вообще больше нет? Нигде, во всей вселенной? Это правда, шеф?

– Честно говоря, насчёт всей вселенной не знаю, – улыбается Стефан. – Но тех, что разведали дорогу в наши края, совершенно точно не осталось. Ни одного… одной? В общем, ни единой штуки. Это, конечно, не означает, что мы можем расслабиться и забыть об этой беде навсегда. Но только потому, что расслабляться нам с тобой вообще никогда не положено. Иных причин для беспокойства у нас пока нет. Ребята отлично сработали, особенно старший. Так любил их в эту свою последнюю ночь, так боялся оставить одних, без защиты, что сперва этой любовью и страхом приманил всех хищников разом, а потом, конечно, вспомнил о своей истинной природе. Они все очень вовремя вспомнили. Кажется, именно этот боевой приём называется: «показать кузькину мать».

* * *

– Я, между прочим, твёрдо обещал его проводить, – говорит Стефан. – И проводил бы, не сомневайтесь. Всё-таки это моя первая профессия – водить людей по мосту между разными жизнями. И, надо сказать, неплохо получалось, по крайней мере, клиенты были довольны. Приготовил свой лучший бубен, вызубрил дюжину новеньких заклинаний, просто чтобы его рассмешить, но оказалось, не надо. Вы сами отлично его проводили, что тут скажешь, молодцы.

– Да ладно, какие из нас провожатые, – улыбается Нериюс. – Это скорее он показал нам дорогу. Чтобы знали, куда потом идти.

– Оказывается, смерть – совершенно не повод расставаться, – мечтательно говорит Фира. Так громко, что можно считать её новой уличной проповедницей. По крайней мере, теперь все посетители бара, где они засели, а также жители улицы Шяулю и её окрестностей, вынуждены принять к сведению эту духоподъёмную информацию, так уж им повезло.

А Арина ничего не говорит. Щурит близорукие глаза, шарит в кармане слишком тёплой, не по сезону, зелёной кофты, достаёт оттуда две упаковки жевательной резинки, апельсиновой и арбузной, кладёт их на стол перед Стефаном, встаёт и уходит. Очень невежливо, но она не привыкла плакать на людях, даже если ближе их нет никого на земле.

«Ничего, – думает Арина, – им всем сегодня приснится, как я извинилась. Окончание работы в этом смысле как смерть – то есть, тоже совершенно не повод расставаться. Ещё чего».

Увидел его на другой стороне улицы, такого длинного поди не заметь, в кошмарном голубом пиджаке с разноцветными рыбами и широких штанах цвета переспевшей малины; ничего удивительного, Отто всегда одевался как псих.

Заорал, замахал руками, чтобы привлечь внимание, не преуспел и побежал, лавируя между потоками, слава богу, едва ползущих машин. Догнал, посмотрел в лицо – точно Отто! – заключил в объятия и тогда наконец вспомнил, что они же поссорились, разругались так страшно, что после этого только убить.

Ну, правда, давно дело было. Четырнадцать лет назад. С тех пор об Отто ни слуху, ни духу; впрочем, сам нарочно старался даже случайно ничего о нём не узнать. Почти сразу после ссоры уехал. И ни с кем, кроме родителей, не созванивался, даже в соцсетях старых друзей тайком не искал. И очень долго не возвращался; собственно, сейчас – в первый раз.

Но уже догнал и обнял, и обрадовался, что теперь делать. Не убегать же. Поэтому только сказал: учти, я тебя всё равно ненавижу. А Отто безмятежно ответил: потому что дурак. И поспешно добавил: но я тоже дурак, даже хуже, так что всё честно. Пошли, что ли, зальём это горе. У тебя вообще время есть?

Это была так себе идея. Отто пить не умел, всегда напивался почти мгновенно, как подросток, и как подросток же потом себя вёл. Правда, даже это получалось у него обаятельно. Но всё-таки не настолько, чтобы хотелось вот прямо сейчас повторить.

Но чёрт с ним, пусть напивается, если хочет. Всё-таки Отто есть Отто. Когда-то думал, он лучше всех в мире. И ужасно соскучился – не столько по самому Отто, сколько по тому молодому дурному себе, который думал всякие глупости. Надо же, совершенно забыл, как здорово таким быть. Сказал себе: ладно, если мне не понравится, в любой момент можно будет встать и уйти.

Засели в ближайшем уличном баре на площади, где под тёмно-зелёными тентами стояли пластиковые столы. Было довольно пусто, потому что вторая майская пятница, погода отличная, все поехали на природу, ищи дураков сейчас в центре города пить. И ждать не пришлось ни минуты, татуированная бритая девица в фирменном фартуке сразу же к ним подошла.