тухлой говядины, защищая последний оплот своего реального, надежного, привычного мира, усталые, измотанные отнюдь не кровопролитием, а чрезмерным напряжением глаз при прицеливании, усилиями мышц при наводке и сведенными от нажатия на спуск пальцами выпаливают вразброс последний, неслаженный, ничтожный залп по бескрайнему людскому морю.

— Дело не в том, что я не верю, — сказал он. — А в том, что этого не может быть. Нас теперь не спасти; даже Ему больше мы не нужны.

И он поверил, что даже не ждет, лишь выжидает. Снова наступила зима, сплошная длинная линия фронта лежала почти в бездействии, в отвратительной грязевой менопаузе; для тринадцати это было подходящее время, так как солдаты на передовой получили короткую передышку и вспоминали о тех днях, когда они были в тепле, сухими и чистыми; для него и двенадцати остальных (связной думал почти с раздражением: Хорошо, хорошо, их тоже тринадцать) почва была не только подготовленной, но даже благодатной, у солдат появилось время задуматься, вспомнить и ужаснуться; он (связной) думал, что главное не в смерти, а в недостойности метода: даже приговоренный убийца находится в лучшем положении, его час определен и назначен в будущем, чтобы он мог собраться с духом и смело взглянуть в глаза смерти, ему дано уединение, чтобы, если потребуется, скрывать отсутствие духа; он не подвергается казни в один миг с вынесением приговора, без подготовки; и даже не в неподвижности, а на бегу, спотыкаясь, нагруженный бренчащим железом, как вьючный мул, окруженный смертью, могущей настичь его откуда угодно, спереди, сзади, сверху, тяжело дышащий, вшивый, смердящий, лишенный уединения, даже чтобы справить нужду. Он даже знал, чего выжидает: того мига в этом затишье, когда Власть наконец узнает об этой чуждой, несовместимой с ней голубизне в своем крепостном рву. Теперь это могло произойти со дня на день; ему это представлялось чем-то вроде гонок. Зима уже шла к концу; у них — у тринадцати — было время, но оно уходило. Близилась весна; начиналась теплая солнечная пора, грязь подсыхала; а на Уайтхоллах, Кэ д’Орсэ, Унтер ден Чем-угодно и Гарглеплатцах должны были заранее подготовить что-то очередное, пусть даже потерпевшее крах в прошлом. И внезапно он понял, почему для Власти неважно, знает она об этих тринадцати или нет.

В этом не было необходимости, на ее стороне была не только власть, но и время; ей незачем было отыскивать, хватать и казнить каких-то тринадцать человек: само положение служило ей прикрытием и защитой.

И время ушло. Наступила весна; в войну (уже шел 1918 год) вступили американцы, они остервенело стремились за Атлантический океан, пока было еще не поздно, пока не кончились все бои, не настал час победы; старый затхлый германский поток снова залил Сомму и пикардийские города, можно сказать, уже прошедшие искус, месяц спустя он хлынул вдоль Эны, и чиновники в парижских конторах стали снова защелкивать замки старых дорожных портфелей; наступил май, и бои возобновились даже на Марне, американские войска теперь контратаковали среди разрушенных городов, которым уже, казалось бы, пора было получить и отпущение грехов. И теперь он не размышлял; ему было не до того; вот уже две недели с винтовкой, из которой ни разу не выстрелил, он находился в одном из взводов арьергарда, был слишком занят тем, что снова приучался ходить в строю, и заглушал неотвязную потребность думать, твердя про себя отрывок, памятный с прежних времен, когда он еще не утратил способности верить, возможно, с оксфордских (он словно бы видел даже страницу), хотя сейчас казалось, что это было гораздо раньше, слишком давно, чтобы помниться и поныне:

Я согрешил,

Но то было в другой стране,

К тому же девушка мертва.

И поэтому прекращение огня оказалось для него громом с ясного неба. Немцев остановили, и он опять стал связным; на рассвете он вернулся из штаба дивизии, два часа спустя, когда он спал на койке солдата, посланного на хозяйственные работы, посыльный вызвал его в штаб.

— Вы умеете водить мотоцикл, — сказал подполковник. Он подумал: Будто не знаешь. И ответил:

— Так точно, сэр.

— Отправляйтесь в штаб корпуса. Там нужны курьеры. У штаба дивизии вас и остальных будет ждать грузовик.

Он даже не подумал: Кого остальных? Подумал лишь: Они убили змея, теперь им нужно избавиться от обрубков, и снова отправился в штаб дивизии, где ждали еще восемь связных из других батальонов и грузовик; все девять поехали этим специальным транспортом служить специальными курьерами при штаб-квартире корпуса, хотя обычно курьеров там хватало, зачем туда потребовали еще их, они не знали, не спрашивали и даже не интересовались; видя все вокруг неизменным, давным-давно знакомым, он бесстрастно думал с легкой, кривой, похожей на улыбку гримасой: Да, змей оказался больше, чем они предполагали. Больше он ничего не узнал ни по прибытии в штаб корпуса, ни в течение последующих двух часов, когда на полной скорости доставлял, обменивал и получал депеши от людей, с которыми никогда не сталкивался прежде, — то были не дежурные сержанты, а майоры, полковники… иногда даже и генералы в транспортных и артиллерийских парках, возле которых стояли замаскированные колонны грузовиков и орудий, дожидаясь темноты, чтобы тронуться в путь, на позиционных батареях, в штабах летных подразделений и на прифронтовых аэродромах, — и за его застывшей, похожей на улыбку гримасой не скрывалось даже любопытства; он был солдатом во Франции двадцать один месяц, из них пять — офицером, и поэтому мог разобраться в открывшейся ему картине: гигантский, неуклюжий механизм войны со скрежетом полз к вынужденной остановке, с тем чтобы повернуть и с грохотом покатить в новом направлении, — поток осевших было на складах боеприпасов, приостановившийся не сам по себе, а вследствие военных успехов, теперь снова хлынул к фронту; впоследствии ему казалось, что он несколько дней носился по этим тыловым дорогам, прежде чем понял, что происходит; он даже не мог вспомнить, когда, где, какой незнакомый голос со встречного грузовика, или с мотоцикла, или, может быть, в одной из канцелярий, где он сдавал одну депешу и брал другую, произнес: «Сегодня утром французы прекратили огонь…» — помнил лишь, что, когда осознал услышанное, он ехал, мчался к вышедшему из-за горизонта солнцу.

И лишь в час пополудни он в конце концов увидел человеческое лицо: на деревенской улице возле кабачка стоял капрал — связной еще в бытность офицером видел его в канцелярии старого батальона: он притормозил и остановился, не слезая с мотоцикла; раньше он этого не делал.

— Нет, — сказал капрал. — Это всего один полк. И