«да» и «нет» и оценками ответов.

Вениамин Юрьевич сказал:

— Сначала попробую я.

Он нажал одну кнопку, другую — и машина выдала ответ «два». Все, кто был рядом, пришли в восторг.

— Этого нам не надо, — сказал Вениамин Юрьевич, — будем со студентами беседовать живьем.

И машину задвинули в дальний угол.

Вениамин Юрьевич был очень интеллигентным и корректным человеком. Он всегда был как бы нацелен на то, чтобы поддержать, протянуть руку помощи, вселить уверенность в собственных силах. Когда он вел консультации, обсуждал с врачами больного, он никогда не позволял себе при больном поправить врача, сделать замечание, осудить неправильно выбранный план лечения заболевания и отсюда неверный путь лечения. Он просил больного выйти, очень корректно объяснял ошибку и подсказывал правильное решение».

Вспоминает А. И. Воложин, заведующий кафедрой патофизиологии МГМСУ, в то время заведующий лабораторией:

«Интересно было наблюдать за Вениамином Юрьевичем на Ученом совете. Создавалось впечатление, что в течение всего совета он дремлет, но у него идеально работал сторожевой центр. Если была слышна фальшь или ложь, или высказывалась точка зрения, с которой он был не согласен, он тут же открывал глаза и выдавал такую реплику, которая иногда била наотмашь. Оказывается, он все слышал с самого начала и разбирался в вопросе лучше, чем те, кто слушал, изображая предельное внимание. Я не буду называть профессоров, которые проявляли беспринципность, в том числе по отношению к нему, но он это хорошо понимал и очень остро на это реагировал, причем вслух, при всех. Он не боялся этим наживать врагов. Если о нем говорили недоброжелательно за его спиной, то он никогда не пользовался таким методом. Он говорил открыто при всех. Он был воин. Если он знал, если он чувствовал свою правоту, причем правоту в вопросах принципиальных, он не останавливался ни перед чем и выступал всегда объективно, никогда не шел на компромиссы.

Об одном беспринципном выступлении он говорил однажды с трибуны Ученого совета так: «Тут коллега, выступая, был похож на одного оратора, который, к примеру, рассказывая о вазе, сказал, что ваза круглая. Но услышав реплику из зала, тут же поправился и объявил, что ваза, скорее, овальная, чем круглая. Опять реплика из зала. Оратор быстро реагирует: «Конечно если внимательно посмотреть, то ваза определенно квадратная». Говорил Курляндский это коллеге в лицо. И этот эпатаж означал: будь честным, не юли.

При всей демократичности Вениамин Юрьевич терпеть не мог когда его обманывали, ненавидел ложь. Если он с кем-то о чем то договорился, он всегда выполнял обещанное. Если же подводили его, он старался с этим человеком больше не общаться. Он говорил: «Если обманул один раз, больше я ему верить не могу».

Он действительно очень любил шутку, розыгрыши, анекдоты. Можно предположить, что удачная шутка помогала ему в мгновение сбросить усталость, спустить на тормозах напряжение и раздражение.

И еще — шутка, юмор просто доставляли удовольствие.

Маленький эпизод из жизни.

Роман Григорьевич Беленький был директором парка уборочных машин. В Москве тогда от снега убирались не только главные улицы, но и улочки и переулочки, а летом Москва просыпалась подметенная, умытая поливальными машинами. Трава и листья деревьев блестели водяными капельками, а воздух был свежим и напоенным запахами лета. Многие из этих ведающих чистотой машин выезжали из парка Р. Г. Беленького поздно вечером, когда москвичи уже спали, и рано утром, когда москвичи еще не проснулись.

Беленький по тем временам был большим оригиналом. Он построил в своем «парке» спальный корпус для рабочих, которые выходили в ночную смену, чтобы в перерыве они могли отдохнуть, спортивный зал, чтобы могли заниматься спортом, разбил клумбы и посадил цветы.

Курляндский и Беленький были друзьями не один десяток лет. Иногда играли в преферанс. Поиграть заезжал молодой Брежнев, когда прилетал с целины в Москву.

Роман Григорьевич был тоже большим любителем шутки. Нина Федоровна говорила:

— Не знаю, когда Роман шутит, а когда говорит серьезно.

— Сама не знаю, — не без юмора отвечала ей жена Романа Григорьевича Вера Васильевна.

Вот, например, диалог Вениамина Юрьевича и Романа Григорьевича перед отъездом Курляндского на отдых за рубеж с семьей.

Август 1977 года. Утром на дачной веранде за самоваром.

Роман Григорьевич:

— Пока вы будете разъезжать, я проведу звонок в дом, а то у вас в калитку не достучишься, хоть через забор перелезай.

Вениамин Юрьевич:

— Еще купи косу.

Р. Г.: — Зачем?

В. Ю.: — Скосишь траву.

Р. Г.: — Хорошо.

В. К.: — Потом купи козу.

Р. Г.: — А козу зачем?

В. Ю.: — Скошенную траву будет кушать. А Валя будет ее доить. На завтрак у тебя будет молоко. — Подумал и добавил: — Если останется время, убьешь рыжего.

Р. Г.: — Кота, что ли?

В. Ю.: — Зачем кота? Соседа!

Причем оба невозмутимы, как будто все всерьез.

Роман Григорьевич был большой шутник и мечтатель. Он мечтал работать в кино. На заре своей юности даже подвизался у Параджанова.

Кинематографистом он не стал. Его мечту осуществил сын — Григорий Беленький, оператор-постановщик фильмов «Будьте моим мужем», «Человек с Бульвара капуцинов», телесериала «Леди Бомж» и «Леди Босс» и многих других.

ПРОВОКАЦИЯ

Не существовало в мире серьезных ученых, жизнь которых была бы усеяна розами. Путь эволюции науки — это рождение новых идей и их развитие. Научные идеи в момент их возникновения и первого озвучивания, как правило, вызывают неприятие. Этот психологический барьер преодолевается учеными с трудом или остается непреодолимым при жизни (примеров этому немало, вспомним хотя бы геометрию Лобачевского). Причина не только в ретроградстве ученых или консерватизме мышления, но и в том, что сама наука живет по своим внутренним чаконам развития. Если в литературе или искусстве каждый шедевр («Сикстинская мадонна» Микеланджело или «Война и мир» Льва Толстого) является непревзойденным, то в науке каждое достижение становится основой, платформой для новых открытий и достижений. Мели построить графики в системе координат достижений и времени, то получим следующую картину: в первом случае кривая будет иметь пики взлета, подниматься и опускаться, а во втором — от одного открытия до другого — двигаться но параболе вверх до бесконечности. Каждая идея, теория живы, пока не опровергнуты или не перекрыты новыми, выросшими из предыдущих. Поэтому существует как бы внутреннее сопротивление научных представлений — новому. ')то выражается в жестокой борьбе идей, и это нормальное явление. Даже выскочивший, по легенде, нагишом из ванны Архимед с воплем «Эврика!» не сразу был понят. А Ньютон был известен современникам отнюдь не краеугольной формулой ускорения (история с «упавшим яблоком»),