Ах, вот оно что! Как все, оказывается, просто. Анна оглядела комнату новым, все разгадавшим взглядом. Андрей дает ему ключи для баб. А сам у этого Генки ночевал. Приткнулся где-нибудь на диване. Андрюша он такой, хочет, чтоб всем было хорошо. А Лапоть пользуется. Скотина грязная, и все врет про белье, теперь и шагу не ступишь, даже душ принять противно.

– Что вы, Анюточка, в ванну я ее не пускал, – воскликнул Лапоть. Он простодушно, даже наивно поморгал глазами, но, не удержавшись, разразился мелким, стучащим в горле хохотком. – То есть пускал, конечно, как не пустить? После, после… Но ванну я помыл. Стиральным порошком. Не знаю, может, надо хлоркой? Так я завтра прихвачу из дома. – Он перевел глаза на Андрея, но тот смотрел в сторону и, похоже, слушал вполслуха.

– Ручаюсь, чистенькая девочка, – настойчиво, почти с обидой проговорил Лапоть. – Плохо вы обо мне думаете, Анечка. А фотография, – он перехватил дрогнувший взгляд Анны, – так это же… ой, не могу! Застеснялась Леночка. У вас такие глаза, Аня, даже на фото. Из-за глаз получилось. Только мы пригрелись, чувствую, косточки у ней стали мягонькие, как Леночка моя, ну, ни в какую! Не могу, говорит, глядит она на меня. И представляете, голышом из постели лезет. Все ваши глазки, Анечка. Хотя отец у нее отличный мужик. А вот вам доказательство. Так сказать, вещественное.

Лапоть рванулся на кухню, шаги его отдавались конским топотом. Он туг же вернулся, держа над головой не то поднос, не то большое блюдо, нарочно сгибаясь под его будто бы непосильной тяжестью.

– Андрей, стол освободи! – делая вид, что сейчас не удержит, уронит блюдо, крикнул он. – Тяжело же! Как только Леночка доволокла. Такую тяжесть. Нет, все-таки уважаю я наших женщин. И капает…

Но Андрей, спокойно привалившись к косяку, и не думал пошевелиться. Так что Лапоть вынужден был опустить свою странную ношу на пол возле стола и наскоро переставить на бюро бутылку коньяка, неровно звякнувшие рюмки.

Анна разглядела в падающей тени на подносе наваленное горой что-то темное, жирное, шевелящееся, как живое. Ее передернуло от тошнотворной гадливости. Лапоть, со вкусом крякнув, уже поставил поднос на стол.

– Из Ташкента. Дамские пальчики. Сплошная глюкоза, – зашелся от восторга Лапоть. Он отщипнул желтую ягоду, кинул в рот и окаменел, зажмурившись от наслаждения.

Теперь Анна разглядела: на подносе лежал виноград. Сверху раскинулась большая, свежая гроздь. Прозрачные ягоды кое-где были подернуты девственным туманом, другие, золотясь, светились насквозь до легкого скелета. Остальное – склизкая гниль, кислое месиво. В комнате запахло бродильным винным запахом.

– Он же гнилой, – с недоумением проговорила Анна, – его нельзя есть.

– А хотите, я вам варенье сварю? – Лапоть вмиг оказался возле Анны, остановился перед ней, чуть согнув ноги и уперев ладони в колени. – Только будет очень сладко. Но вы ведь любите сладкое, Анечка?

– Он тебе сварит, он тебе такое сварит… – словно издалека проговорил Андрей.

Анна брезгливо отступила, боясь, что ее лица коснется гнойное дыхание Лаптя. Андрей поглядел на нее и усмехнулся.

«Андрюша все понимает, – подумала Анна. – Бедный, бедный, правильно говорят, добрым в центре жить нельзя – проходной двор. Вот эти сволочи и пользуются».

С подноса скатилась продолговатая, полная чистого сока ягода. Солнечный луч, уже загустевший, закатный, успел проследить за ее падением, и ягода с тугим стуком покатилась к ногам Анны. Она нагнулась поднять ее и вдруг обомлела: на полу лежала свежая, ярко-зеленая травинка. Откуда она здесь? Это все Лапоть, Лапоть, он все может, он следит за мной, шпионит. Вот кого он сюда приводил! Альку, лягушку эту. А виноград с рынка, гнилье взял по дешевке.

Крутой гнев ударил Анне в голову. Она крепко наступила туфлей на травинку и яростно растерла ее на паркете. Из-под подошвы поднялся тонкий дымок, пахнуло серой. На полу остался глубоко выжженный острый след.

– Ну, вы даете, Анна! – крикнул Лапоть, но уже в дверях, пропадая в темной прихожей. – Такое не положено. Хотя вообще-то, просто трение, трение. – Но в голосе его уже не было той разгульной победности. – Адью, адью! Отдыхайте.

«Ушел», – с облегчением подумала Анна.

Андрей откровенно и широко зевнул, двигая челюстью.

– Я сейчас, Андрюшенька, – заторопилась Анна.

В ванной она, остановившись в дверях, принюхалась: чужой травянистый запах духов. Анна бросила в ванну полотенце, встала на него. Потом все сама отмою.

Что Лапоть плел тут Андрюше? Вроде собрался ехать с ним куда-то вдвоем. В тени, в тени, ему хорошо в Андрюшиной тени. Что за бред? Еще чего захотел, отпустила я Андрюшу с ним, как же! Да еще надолго. Да и Андрюша, разве захочет без меня? Он его просто терпит, привык, жалеет.

Эти мысли, выстроившись в какой-то разумный ряд, успокоили Анну. Она поглядела в зеркало и с радостью увидела, как горят синевой ее еще не остывшие глаза. Ничего, я девочка в порядке. Ой, этим полотенцем вытираться нельзя. Мокрое. Хамство какое. Лягушка им вытиралась. Надо торопиться, Андрюша меня ждет. Зажег низкую лампу, а шторы плотно задернул. И ждет.

Анне показалось, ее бедра скрипнули от нетерпения.

Она вошла с улыбкой нежности. И остановилась на пороге. Светило окно в доме напротив, подвешенное в темноте. Дробился свет пыльной люстры под потолком. Андрей спал на спине, приоткрыв рот, негромко похрапывая. Руки зябко спрятал под одеяло.

Анна скинула туфли. Тихо, чтоб не потревожить Андрея, подошла к окну. Дом напротив превратился в непроглядную ночь, широко горело только одно окно. Крупно, четко, будто вставлено в раму увеличительное стекло.

За широким столом сидел седой старик и, тяжело хмурясь, перебирал какие-то бумаги. Позади него, зацепившись крючком вешалки за пустоту, висел военный китель с двумя языками золота на плечах. Генерал.

Из глубины комнаты появилась старуха в чем-то темном и блестящем. Подошла вывернутой походкой балерины, поставила на стол тарелку с яблоком, сбоку нож. Старик поднял крупное лицо, старуха наклонилась, поцеловала его.

Надо же, такие старые, а у них любовь. И у нас с Андрюшей так будет. Вон какой крепкий старик. А Андрюша уже спит, устал. Сколько Андрюше лет? Смешно, не знаю, не спрашивала никогда.

Окно напротив вдруг разом погасло. Спать, спать, всю прошлую ночь не спала. Но что-то заставило ее наклониться, подобрать с полу носок Андрея, подойти к бюро и начисто стереть слово «пыль».

– Косыночка какая, шарфик, – умильно таяла Милочка, в общем-то искренне, бескорыстно, не вымогательно. – Краски какие, сразу ко всему, и к джинсам, и к плащу.

У нее был дар влюбленно одухотворять вещи, после чего они вынужденно оживали. Анна даже не заметила, как синий с белыми прожилками шарф сполз с нее, исчез в Милочкином рукаве, высунулся из-под ворота свитера и обвился вокруг ее шеи.