для того, чтобы покинуть наш дом, но в конце концов мы смогли вырваться на свободу.

– Твои родители, кажется, милые, – только и сказал Алекс, пока мы шли до машины.

– Еще бы, – ответила я чуть более агрессивно, чем стоило бы. Я словно подначивала его: давай-давай, скажи все, что ты думаешь о метровом слое пыли, и о напрыгивающих на тебя хаски, и о двух миллиардах детских рисунков, висящих по всей кухне, и о всех остальных жутких вещах, которыми славен наш дом. Алекс, конечно, ничего не сказал. В конце концов, он был Алексом – хотя тогда я еще и не понимала, что это значит.

За все те годы, что я с ним знакома, он ни разу не сказал ни о ком дурного слова. А когда Руперт умер, Алекс даже отправил букет цветов в мою общажную комнату. В сопроводительной открытке значилось: «После всего, что между нами было, я чувствовал с Рупертом особенную связь, – пошутил он тогда. – Нам будет его не хватать. И если тебе что-нибудь нужно, Поп, то я здесь. Всегда».

Не то чтобы, конечно, я запомнила этот текст наизусть.

И не то чтобы, конечно, я до сих пор храню эту открытку в обувной коробке, полной самых важных для меня открыток и бумажных писем.

И когда в нашей с Алексом дружбе настал вынужденный перерыв, я совершенно точно не мучила себя мыслью, что эту открытку стоит выбросить, потому что, как оказалось, «всегда» рано или поздно подходит к концу.

В это мгновение снова начал вопить младенец, выдергивая меня из мыслей. К счастью, мы уже почти прибыли на место, так что скоро это все закончится, подумала я.

А потом я увижу Алекса.

По моему позвоночнику пробежала дрожь, и желудок снова болезненно сжался.

Я открыла последнее непрочитанное сообщение в моем списке входящих – то, которое прислал Алекс.

«Только что приземлились», – написал он.

«Я тоже», – ответила я.

А что сказать еще, я не знала. Мы переписывались уже больше недели, ни разу так и не заговорив о той богами проклятой поездке в Хорватию, и в конце концов мне даже начало казаться, что все нормально. А теперь я вспомнила – я не видела Алекса вживую уже больше двух лет.

Я не дотрагивалась до него, не слышала его голоса. Не разговаривала с ним. Нам обоим наверняка будет очень неловко, в этом я была почти уверена.

И я, конечно, невероятно рада, что скоро с ним увижусь – но сейчас я поняла, что эта мысль также приводит меня в ужас.

Нужно выбрать, где мы встретимся. Кому-то нужно предложить место. Я попыталась вспомнить планировку местного аэропорта, покопавшись в туманных воспоминаниях, – все эти переплетения эскалаторов и дорожек, которых за четыре с половиной года работы в «О + П» я перевидала великое множество.

Если предложить ему встретиться у пункта выдачи багажа, то значит ли это, что мы, как полные идиоты, будем долго-долго идти навстречу друг другу, пока наконец не окажемся достаточно близко, чтобы заговорить? А потом что? Мне нужно его обнять?

В отличие от Райтов, Нильсены не слишком-то любят обниматься. Это наша семья славится тем, что нам обязательно нужно схватить любого человека, или взять его под локоть, или шлепнуть по плечу, или стукнуть, или как следует стиснуть в объятиях, или пихнуть – в общем, подкрепить слова действием. Трогать других людей – это мое естественное состояние. Однажды я машинально обняла на прощание сантехника. Он любезно сообщил мне, что женат, а я в ответ немедленно его поздравила.

Когда мы с Алексом еще были близкими друзьями, то обнимались постоянно. Но это было тогда, давно. Когда ему было со мной комфортно.

Я стащила с верхней полки чемодан на колесиках и поставила его прямо перед собой. Несмотря на тонкий свитер, подмышки были уже мокрыми от пота, потной была и шея. Волосы я завязала в хвост и убрала повыше, но это совсем не помогло.

И все же полет, занявший, казалось, целую вечность, наконец закончился.

Это странно – пока мы летели, я постоянно смотрела на часы, и каждый раз оказывалось, что прошла всего минута или две, хотя по ощущениям – целый час. А теперь время словно решило отыграться за то, как медленно оно тянулось, пока я ютилась в своем слишком маленьком кресле экономкласса, трясясь на воздушных ямах, – теперь минуты пролетают слишком быстро, так быстро, что я даже не успеваю собраться с мыслями.

В глотке совсем пересохло, а голова невыносимо ныла. Я вышла из самолета, спустилась по рукаву в аэропорт, отступила в сторонку, чтобы не стоять на дороге у других людей, и потянулась в карман за телефоном. Мокрыми от волнения руками начала печатать:

«Встречаемся у пункта выдачи…»

– Привет.

Я стремительно обернулась на голос.

Алекс улыбался. Веки у него были как всегда сонно прикрыты, с плеча свисала сумка с ноутбуком, а на шее висели наушники. Волосы его были в полнейшем беспорядке – в отличие от отутюженных, без складочки темно-серых брюк, застегнутой на все пуговички рубашки и идеально чистых кожаных ботинок.

Алекс сделал навстречу мне последний шаг, уронил на пол сумку и заключил меня в объятия.

Это было так абсолютно естественно – привстать на цыпочки, обхватить его талию руками, уткнуться лицом ему в грудь, вдохнуть его запах. Кедр, мускус, лайм. Алекс Нильсен – настоящий раб своих привычек.

Та же невероятная прическа, тот же чистый, теплый аромат, тот же гардероб (разве что со временем его одежда стала выглядеть немного качественнее, чем во времена студенчества). И он точно так же, как и всегда, сцепил свои руки у меня за спиной и притянул в объятия, чуть не оторвав от пола; и точно так же, как и всегда, объятия Алекса крепкие, но аккуратные. Не такие, от которых кости трещат.

Сейчас мы словно скульптура, приходит мне в голову. Нежное давление со всех сторон, которое превращает нас в единое живое существо – только с двумя бьющимися сердцами.

– Привет, – проговорила я ему в грудь. Руки Алекса медленно опускались к моей пояснице, сжимаясь все крепче.

– Привет.

Я надеялась, что он услышал улыбку в моем голосе, потому что я точно услышала улыбку в голосе Алекса. И несмотря на то, что он ненавидит публичную демонстрацию собственных чувств, в этот раз никто из нас не пытался как можно быстрее отдалиться. Думаю, Алекс думал то же самое, что и я: это нормально – обниматься неприлично долго, если ты не делал