Я догадывался, что Стивенсоны-Оукли не одобрили выбора матери. Ни ее родители, ни родственники никогда не бывали у нас. Мать всецело посвятила себя нам с отцом и до той страшной ночи дарила мне свое безраздельное внимание, бесконечную привязанность и безусловную любовь.

Но когда я в последний раз виделся с матерью, ее словно подменили. Я помню настороженность в родных глазах. И еще – презрение. Когда я убил того, кто едва не убил ее, я изменился. Я уже не был малышом, сидевшим у нее на коленях.

Я был убийцей.

На пути в Лондон я перечитывал свои давние дневниковые записи. Зачем? Наверное, голос интуиции. Какой-то подсознательный зуд… некое сомнение.

Чем бы это ни было, но, когда я перечитал запись от 10 декабря 1735 года, меня вдруг озарило. Теперь я точно знал, чем займусь сразу по возвращении в Англию.

Сегодня была поминальная служба, а также… Впрочем, обо всем по порядку.

По окончании службы я оставил мистера Симпкина беседовать с Реджинальдом. Мне мистер Симпкин сообщил о необходимости подписать несколько бумаг. После смерти матери все состояние нашей семьи перешло ко мне. Подобострастно улыбаясь, бывший подчиненный моего отца выразил надежду, что меня вполне устраивает то, как все эти годы он управлялся с делами. Я кивнул, улыбнулся и воздержался от слов, которые люди обычно произносят после похорон, ограничившись лишь тем, что сообщил о своем желании побыть одному. Желание было вполне понятным и не вызвало подозрений.

Я надеялся, что со стороны казалось, будто я бреду куда глаза глядят, погруженный в свои мысли. Я шел по улицам и переулкам, сторонясь карет, чтобы меня не забрызгало грязью и не запачкало навозом. Рядом со мной и мне навстречу тек людской поток. Возвращались с работы мясники, не сняв окровавленных кожаных фартуков. Прачки куда-то несли белье. Уличные шлюхи пытались поймать кого-нибудь в свои сети. Но избранное мной направление отнюдь не было случайным.

Впереди меня шла женщина. Как и я, она пробиралась сквозь толпу. Она шла одна, погруженная в свои мысли. Я шел за ней не просто так. Эту женщину я видел в часовне, на службе. Она сидела с материнской горничной Эмили и еще несколькими служанками, которых я не знал; сидела с опущенной головой, прижимая к носу платок. Я находился с другой стороны. Потом она подняла голову и наверняка увидела меня, но не подала виду, что узнала. Неужто я так сильно изменился, Бетти?

Теперь я следовал за ней, держась на достаточном расстоянии, чтобы она – случись ей обернуться назад – не заметила за собой хвост. Когда Бетти подошла к дому, в котором теперь работала, почти стемнело. На фоне угольного неба высился богатый особняк, во многом похожий на наш лондонский дом. Интересно, Бетти и здесь служит в няньках? Или с тех пор род ее занятий несколько изменился? Может, у нее под плащом надето платье гувернантки? Прохожих вокруг поубавилось. Я сократил расстояние между нами. Подойдя к особняку, Бетти не поднялась на крыльцо, а спустилась на несколько ступеней и открыла дверь, наверняка ведущую в подвал.

Едва наша бывшая служашка скрылась из виду, я перешел улицу и стал подбираться к дому. Меня могли заметить из окон, и потому я старался не вызывать подозрений. Мальчишкой я любил стоять у окна нашего дома на площади Королевы Анны, смотреть на прохожих и угадывать, чем занимается каждый из них. Вдруг и в этом особняке живет любопытный мальчишка, который сейчас следил за мной и мысленно спрашивал себя: «Кто этот человек? Откуда он появился? Куда идет?»

Я брел вдоль ограды, вглядываясь в освещенные подвальные окна. Здесь наверняка жили слуги. Я не ошибся – в одном из окон мелькнул силуэт Бетти. Она задернула занавеску. Теперь я знал, в какой из комнатенок она обитает.

Я вернулся сюда через несколько часов, далеко за полночь. Занавески на всех окнах были плотно задвинуты, улица, на которой стоял особняк, не освещалась. Тьма была почти полной, если не считать фонариков редких карет, проезжавших мимо.

Я быстро оглянулся по сторонам, перемахнул через ограду дома и приземлился в небольшую канаву. По ней я добрался до окна Бетти. Выбравшись из канавы, я осторожно прислонил ухо к стеклу и несколько секунд вслушивался. Тихо. Внутри все спали. Прекрасно.

Я был бесконечно терпелив. Мои пальцы скользнули вниз, к кромке подъемного окна. Я приподнял кромку, умоляя ее, чтобы она не заскрипела. Мои молитвы были услышаны. Я пролез внутрь.

Бетти слегка шевельнулась во сне. Наверное, почувствовала поток воздуха от окна. А может, интуитивно ощутила мое присутствие? Я застыл будто статуя, дожидаясь, пока к Бетти не вернется ее спокойное дыхание. Постепенно успокоился и воздух, взбаламученный моим вторжением. Вскоре я превратился в часть обстановки. Можно подумать, я всегда здесь обитал, как призрак.

Потом я вынул меч.

Оружие вполне отвечало ситуации. Это был короткий меч, когда-то подаренный мне отцом. Нынче я редко отправлялся куда-либо без него. Много лет назад Реджинальд спросил, когда, по-моему, отцовский подарок впервые попробует крови. С тех пор он был не единожды обагрен. Если мои подозрения насчет Бетти подтвердятся, сегодня я снова угощу его кровью.

Я сел на постель, приблизил меч к горлу Бетти, затем другой рукой зажал ей рот.

Моя «заложница» проснулась. В ту же секунду ее глаза округлились от ужаса. Она шевельнула губами, попытавшись закричать, но мои пальцы заглушили вопль.

Я удерживал извивающееся тело Бетти, молча позволяя ей разглядеть незваного гостя. Не узнать меня она не могла. Целых десять лет она была моей нянькой, в чем-то заменяя мать. Пусть в комнате и темно. Разве она не узнает мастера Хэйтема?

Когда она перестала биться, я, не убирая руки с ее рта, прошептал:

– Здравствуй, Бетти. Мне нужно кое о чем тебя расспросить. Чтобы отвечать на мои вопросы, тебе нужно говорить, а для этого я должен убрать руку с твоего рта. Естественно, у тебя появится искушение закричать, но если ты закричишь…

Я приставил острие меча к ее горлу, показывая, что не шучу. Затем я с чрезвычайной осторожностью снял руку с ее губ.

Ее глаза стали жесткими, каменными. На мгновение я снова почувствовал себя мальчишкой и почти испугался этого гневного и яростного взгляда. Я вспомнил, как меня отчитывали за пререкания со взрослыми.

– За вашу проделку, мастер Хэйтем, я должна была бы вас хорошенько выпороть, – прошипела она. – Как вы смеете вторгаться в комнату женщины, да еще спящей? Неужто я ничему вас не научила? Неужели пропали даром уроки Эдит? Уроки вашей матери? – Ее голос становился все громче. – Отца?..

Оказывается, ребенок, сжимающийся от крика взрослых, все еще жил во мне. Я с трудом вернулся в свой взрослый облик, восстановил в себе решимость взрослого человека и подавил сильное желание убрать меч от ее горла и промямлить: «Прости меня, нянюшка Бетти». В мозгу уже вертелись ожившие обещания хорошо себя вести и с этого дня быть послушным мальчиком.