солнце наконец-то палит вовсю. Надев пальто, я задержалась в прихожей и посчитала: двадцать три записки. Теперь приходится слегка нагибаться, чтобы увидеть отражение своего лба, — верхняя часть зеркала бесповоротно отвоёвана листочками.

Я похлопала по пустой голове Изидора, который со слезами на глазах наблюдал за моим уходом: в них я прочитала обвинение, грусть и покинутость.

— Добро пожаловать в клуб, дружище.

Деревья до сих пор не растеряли вяло желтеющие листья. Может, от дождя мир вокруг сморщился? Сегодня синее небо казалось огромным.

Я прогулялась по округам, спустилась по знаменитым авеню, попускала слюни на макаруны с зелёным перцем у витрины бутика, куда японцы выстраиваются в километровую очередь, пересекла двор Лувра, поднялась вверх по Сене и купила потёртую книгу Хемингуэя у букиниста. Остановившись на мосту Искусств, я полюбовалась на нагруженную песком баржу и стала поджидать следующую.

Но в этом не было никакого смысла.

Раз уж решилась, иди до конца.

Галерея «Левиафан» находилась на Университетской улице.

Перейдя Сену, я повернула на улицу дю Бак, свернула направо и очутилась в другом мире, где женщины носят устойчивые к стирке кашемировые свитера, а на деньги, потраченные на их туфли, можно накормить ужином сорок бездомных.

Боюсь, меня заметят.

Наконец увидев галерею, я достала телефон. Пусть думают, что я тут оказалась случайно. Можно поглядеть на каталог, прикинувшись, что я богатая иностранка в поисках шедевров для клиентов; хотя нет, пальто в катышках и белый гвоздик в носу меня выдадут.

Давай же, Дебора!

За широкой витриной стояли две скульптуры из матового стекла — сложно определить их форму и значение. Может, это рулон туалетной бумаги, скатившийся, подскакивая, по склону? На белых стенах висели картины — абстрактная живопись, конечно же. В глубине зала две женщины в костюмах и на шпильках разговаривали. Одной на вид было лет сорок, блондинка с короткими волосами. Другая выглядела моложе: на её лице выделялась рубиновая помада. Она повернулась и заметила меня.

Я помахала ей.

Помахала. Кто-нибудь, позвоните в психушку!

Она не обратила на меня внимания и вернулась к разговору. Вздохнув с облегчением, я уже собиралась удрать, как вдруг вспомнила про зеркало. Должна же быть хоть какая-то причина. Моя мама не спятила. Если она пишет этот номер, значит, должна по нему позвонить, но не может — не осмеливается.

Хочу знать правду.

Ногами из мягкой карамели я переступила порог. Внутри было тепло. Атмосфера стояла настолько артистичная (тишина, материалы), что мне казалось, я шагаю по золотому паркету — своими крестьянскими топтунами.

Я замерла посреди галереи, как морковка под землёй.

Обе женщины говорили на иностранном языке. Может, по-русски? Вдруг телефон блондинки зазвонил. Брюнетка подошла ко мне.

— Здравствуйте, — ответила на звонок блондинка.

— Э-э-э… вы берёте на работу?

Кожа брюнетки выглядела идеально: бледная, светящаяся. Уложенное гладкое каре. Я на её фоне была похожа на старого моряка. Она натянула улыбку:

— Нет.

— Я нашла ваш номер телефона у себя дома. Мама написала его на листочке, то есть на целой кипе листочков, и мне стало интересно зачем.

Откуда вдруг этот словесный понос?

— Она художница?

— Нет.

— Уборщица?

— Нет.

Спасайся, Дебора, беги, беги!

— Послушайте, я не знаю. Может, она прочла статью о галерее: о нас сейчас много пишут, мы подготовили выставку одного модного литовского художника. Хорошего дня!

Я чувствовала себя карпом в агонии: открывала рот, закрывала, снова открывала.

— И вам, — ответила я золотому паркету.

Но брюнетка уже отвернулась.

Когда я добралась до дома, всё вокруг плыло, ноги разболелись. Мне захотелось смыть всё это унижение в душе — ледяном, чтобы наказать себя за глупость. Я постояла перед злополучным зеркалом.

Изидор радостно толкнул меня задом.

В четверг вечером я получила эсэмэску от Виктора.

Наверное, Джамаль дал ему мой номер.

«Он прилетит завтра в аэропорт Орли (его тётя останется в Ливане по делам), поедем встречать?»

Я сомневалась: а вдруг он притащится со своей возлюбленной? К тому же он избегал меня до каникул, что вдруг изменилось? У месье прошли месячные?

Вечером мама запекла в духовке бутерброды с сыром; квартира наполнилась запахом масла, жареного хлеба и расплавленного сыра.

Отец объявил, что уезжает на две недели делать репортаж.

Я заглянула в толковый словарь: там нет статьи, в которой слово «репортаж» значит «адюльтер».

Так что забью на вопросы.

И отвечу «да» Виктору.

Глава одиннадцатая

Позабыв обо всём, Дебора мчится на свидание

Виктор назначил мне встречу на станции Дан-фер-Рошро. Я приехала на десять минут раньше, удивившись, что теорема непрухи отправилась, судя по всему, на каникулы: дождь объявил забастовку. Прислонившись к перилам у метро, я достала книгу: «Такая загадочная, далёкая, умная… Немного помады, и нет образа чувственнее». Карри — моя наставница.

Пришлось нахмуриться, чтобы сосредоточиться: какая-то блондинка в сапогах, облепленных стразами, вдруг почему-то решила, что мир должен узнать всё о её жизни: «Ну так вот, парень говорит мне, что скидку на куртку не сделает, а я ему: подождите, тут же написано — пятьдесят процентов на все товары; может, эта куртка не ваш товар? Этот идиот что, думает, у меня молотый кофе вместо мозга?» Короче, вынуждена признать, в какой-то момент Виктор Гюго проиграл эту битву. С книгой в руках я задумалась, вслушиваясь в долгую вереницу звуков вокруг.

— Привет… Похоже, интересная книга! — крикнул Виктор, показавшись из пасти метро.

Он чмокнул меня, прикоснувшись к щеке трёхдневной щетиной, на удивление мягкой.

— Да не, просто тут одна девица ждёт кого-то и… Вот он, в десяти сантиметрах от меня, стоит, наклонив голову немного вправо — у него и правда один глаз темнее другого.

— И я… Пф-ф-ф, забудь. Я купила билеты на всех.

— Ты просто идеальна. Разве что зубы немного испачкались в помаде, если могу позволить себе замечание, — добавил он, нахмурившись.

Я недоумённо уставилась на него, как вдруг Виктор потёр пальцем свой резец.

— Вот тут!

И снова теорема сыграла злую шутку там, где её не ждали. Стараясь не поддаваться разочарованию, я спохватилась и стыдливо протёрла зубную эмаль, а потом, даже не задумавшись, выставила напоказ всю челюсть, будто в просьбе вытащить застрявший кусочек салата.

— Ну вот. Всё отлично.

Вместо мук стыда по моему лицу невольно поползла слащавая улыбка — я её чувствовала всеми фибрами души и хотела только одного: чтобы она исчезла. Но вот только Виктор пялился на меня, а лыба расползалась всё шире. Я сияла, как дурочка, словно у меня было свидание с самим Господом Богом.

Я с Виктором. Наедине.