– Хотел бы взять книгу, – ответил я.

– Сперва проверю, действительна ли твоя учетная карточка, – поймав меня на слове, сказала она.

Продолжая мне подыгрывать, она принялась искать в архиве своего компьютера гипотетическую библиотечную карточку, зарегистрированную двадцать пять лет назад.

– Точно, вот те раз! Я так и думала, за тобой числятся две книги: «Разделение…» Пьера Бурдье[59] и «Протестантская этика и дух капитализма» Макса Вебера[60].

– Шутишь?

– Да, шучу. Говори, зачем пришел.

– За книжкой Стефана Пьянелли.

– Он был одним из соавторов учебника по журналистике, изданного в…

– Нет, не то – мне нужно его расследование по делу Винки Рокуэлл, «Девушка и смерть».

Она набрала название в компьютере.

– Этой уже нет.

– Как так?

– Она вышла в 2002 году в маленьком издательстве. Весь тираж распродан, и больше ее не переиздавали.

Я спокойно посмотрел на нее.

– Ты смеешься надо мной, Зели?

Она состроила обиженную мину и развернула ко мне монитор. Я глянул на экран и убедился, что нужной мне книги действительно нет в наличии.

Зели пожала плечами.

– Похоже, книжки твоих дружков скупают на корню.

– Отвечай на мой вопрос, пожалуйста!

В некотором замешательстве она оправила свой чересчур широкий свитер и сняла очки.

– Начальство на днях распорядилось изъять книгу Стефана из библиотеки.

– Это еще почему?

– Потому что через двадцать пять лет после своего исчезновения эта девица стала объектом культа среди нынешних лицеистов.

– Эта девица? Ты имеешь в виду Винку?

Зели кивнула.

– Было отмечено, что книгу Стефана постоянно спрашивали вот уже года три или четыре. Она была у нас в нескольких экземплярах, а лист ожидания все рос и стал длиной с мою руку. Лицеисты часто поминали Винку в своих разговорах. А в прошлом году гетеродитки даже посвятили ей спектакль.

– Какие еще гетеродитки?

– Это группа блистательных девиц, феминисток из высшего света. Что-то вроде женского общества, продвигающего теории нью-йоркских феминисток начала XX века. Некоторые из них живут в корпусе Никола де Сталя, и у каждой имеется татуировка в виде знака, который был на лодыжке у Винки.

Я помнил эту татуировку. Это были четко выведенные на коже буквы: GRL PWR. Girl Power. Девичья Сила. Продолжая свои объяснения, Зели открыла в компьютере один документ. Это была афиша музыкального спектакля «Последние дни Винки Рокуэлл». Плакат напомнил мне конверт альбома «Бэль и Себастьян»: черно-белая фотография, бледно-розовый светофильтр, вычурные буквы.

– А еще они заручились правом проводить в бывшей комнате Винки спиритические сборища – отправлять нездоровый культ вокруг некоторых реликвий в ознаменование дня ее исчезновения.

– Как думаешь, почему современная молодежь так интересуется Винкой?

Зели подняла глаза к небу.

– По-моему, некоторые девицы примеряли на себя ее образ, историю ее романтической любви к Клеману. Она воплощает своего рода ложный идеал свободы. А когда она исчезла в девятнадцать лет, вокруг нее воссиял ореол вечности.

Рассуждая таким образом, Зели встала со стула и направилась к металлическим стеллажам, располагавшимся за стойкой регистрации. И через некоторое время вернулась с книгой Пьянелли.

– Одну я все же сохранила. Хочешь – можешь полистать, – сказала она, вздыхая.

Я провел ладонью по обложке книги.

– Даже не верится, что в 2017 году эта книжонка была запрещена цензурой.

– Все ради учащихся.

– Не может быть! Цензура в Сент-Экзе – во времена моих предков такое и представить себе было невозможно.

Какое-то время она смотрела на меня совершенно невозмутимо, а потом выдала:

– «Времена твоих предков» закончились не добром, если мне не изменяет память.

Я почувствовал, как от ярости у меня в жилах закипает кровь, но внешне мне все же удавалось сохранять спокойствие.

– Ты на что намекаешь?

– Ни на что, – осторожно ответила она.

Я, конечно, знал, на что она намекала. Директорство моих родителей закончилось совершенно внезапно в 1998 году, когда их обоих стали проверять в связи с темным делом, касавшимся несоблюдения правил заключения частноправовых сделок.

То был яркий пример концепции «побочной жертвы» в действии. Иван Дебрюин, тогдашний прокурор Республики (и отец полицейского, собиравшегося допросить Максима), вздумал сместить некоторых депутатов, которые, как он подозревал, получали взятки, в частности, от Франсиса Бьянкардини. Прокурор давно не спускал глаз с подрядчика. Сплетни, ходившие вокруг Франсиса, были большей частью нелепыми – кое-кто даже утверждал, будто он отмывал деньги для калабрийской мафии, – хотя некоторые из них казались вполне обоснованными. Конечно, чтобы заручиться правом на заключение частноправовых сделок, ему приходилось подмазывать иных политиков. Таким образом, задумав убрать Франсиса, прокурор, когда изучал его дело, вышел на моих родителей. Франсис ухитрился построить на территории лицея несколько объектов в нарушение тендерных правил. В рамках следствия мою мать задержали, и она целые сутки просидела на табуретке в грязной казарме Овар, в северо-западном комиссариате Ниццы. А на следующий день фотография моих родителей появилась в местной газете. Причем среди подборки таких же черно-белых фотографий супружеских пар, замешанных в серийных убийствах. Где-то между кровожадными любовниками из Юты и фермерами-душегубами из Кентукки.

Подобное испытание, к которому они не были готовы, поставило крест на их карьере – им пришлось уволиться из системы национального образования.

Я в то время уже не жил на Лазурном Берегу, но это дело коснулось и меня. Мои родители были хоть и небезгрешны, зато честны. Они всегда работали только ради своих учеников и не заслуживали столь позорного ухода, бросавшего тень на все их достижения. Через полтора года после начала следствия дело признали безосновательным и закрыли. Но зло свершилось. И даже сегодня придурки или притворщики вроде Элины «Зели» Букманс, заслышав броскую фразу какого-нибудь политика, могли снова разворошить эту кучу дерьма, делая вид, будто они тут ни при чем.

Я сверлил ее вызывающим взглядом до тех пор, пока она не опустила глаза, уткнувшись в клавиатуру компьютера. Несмотря на ее возраст и сходство с чадолюбивой тетушкой, я с превеликой радостью шарахнул бы ее по голове клавиатурой. (В конце концов, я же был настоящим злодеем.) Но я этого не сделал. Я сдержал свой гнев, чтобы сберечь силы для своего собственного расследования.