И вдруг Ленка залилась тонким, словно звон хрустального колокольчика, музыкальным и легким смехом:

– Колечка… Шагни на ступеньку… Она же и вправду тебя задавит… И я овдовею до времени, так и не успев побыть тебе верной и преданной женой…

До самого Ленкиного дома они шли, крепко обнявшись, боясь надломить, разорвать то неповторимое, головокружительное единство, которым оба сейчас себя ощущали. У подъезда Николай всем телом прижал Ленку к двери, и снова она словно вросла в него, каждой черточкой, каждым изгибом своего тела повторяя его так, словно и были они теми самыми половинками, которые точно подогнаны друг к другу каким-то немыслимым божественным мастером.

– Я не понимаю, как мне сейчас от тебя уйти, – шептал он ей, – я не могу… не могу… не могу…

И она тихо-тихо счастливо смеялась в ответ, легко касаясь и касаясь мягкими теплыми губами его щек, век, лба, висков, словно впитывая в себя его лицо, – так, как лишенная зрения слепая водила бы рукой, знакомясь с его чертами.

…Он стал тогда так неожиданно и внезапно счастлив, что этого хватило надолго. Все, что последовало далее, он помнил смутно. Своей маме – невысокой сухой женщине, к которой они наконец ввалились счастливые, словно пьяные, – Ленка прямо с порога объявила:

– Мама! А он все-таки меня любит!

– Я всегда тебе это говорила! – ничуть не удивившись, спокойно ответила женщина, пристально разглядывая Николая через толстые стекла очков. – Вы дипломы-то защитили, психи сумасшедшие?

Та ночь была сказочной… Узкая, как пенал, огромная полутемная кухня в старинном доме, бутылка шампанского, какой-то необыкновенно вкусный торт и Ленка… Ленка, которая сидела, облокотившись на него всем своим светящимся телом, и он обнимал ее, слушая рассказы мамы о том, как в детстве у дочери была расшиблена коленка и какой страшной у нее была ветряная оспа в девять лет, как ею был совершен полет с велосипеда через руль, как с золотой медалью была окончена физматшкола и прочая, и прочая, и прочая… Ленкин роскошный рыжий хвост щекотал ему щеку, а то и вовсе завешивал лицо, когда, подхватывая мамины рассказы, она начинала бурно жестикулировать, добавляя нехватающих подробностей. И он тонул в ароматной меди ее кудряшек, на самом деле ощущая лишь одно: тепло ее тела и мерный стук крови в своих висках.

Потом были экзамены в аспирантуру, которые он сдал походя, не вдумываясь, с феерическим успехом, чего никак не ожидал… Затем он привел Ленку знакомиться к себе домой. Мама весь вечер сидела с округлившимися глазами, не произнося ни слова, поскольку Ленка выдала весь спектр своих ярких умений: рассказывала анекдоты из студенческой жизни, в лицах показывала преподавателей, остроумно и колко комментировала общеизвестные сплетни из жизни знаменитостей и даже спела под гитару. Отец весь вечер молчал, улыбался в усы, в его глазах плясали озорные бесенята. И только когда Ленка, взглянув на часы, сказала, что, наверное, уже поздно, всем надо отдыхать, и совсем по-семейному вызвалась помочь матери убрать со стола, а потом и вовсе встала мыть посуду, на немой вопрос Николая отец тихонько пробурчал:

– Ну, сын… На таких скоростях надо, однако, уметь водить машину… Чтоб, значит, не вылететь с трассы…

И, все так же пряча усмешку, ушел в свою комнату.

Затем было знакомство родителей, которое задалось гораздо меньше: строгая, чопорная, чуть ханжащая Ленкина мама (отца у Ленки не было) нанесла, как и положено, официальный визит в их несколько богемную «берлогу» и с некоторым трудом установила дипломатические отношения с его родителями. Далее была трехдневная, бесконечная угарная свадьба, которую праздновали дома с родней, в общежитии с сокурсниками и еще на природе с друзьями. И все это он помнил отрывками, кусками, кадрами, словно безумный монтажер по пьяной лавочке лихо наре́зал и кое-как склеил не стыкующиеся между собой кинофрагменты… Между всем этим были рискованные эксперименты, на материале которых он начал строить кандидатскую, международный симпозиум в Чехии, затем в Югославии… Его хвалили, он кому-то пожимал руки, даже давал интервью – все крутилось в бешеном темпе, и только когда в роддоме ему вручили теплый розовый кулек, приоткрыв уголок которого он увидел широко зевнувший крохотный беззубый ротик, мир вновь обрел очертания и устойчивость.

Теперь у него была не только Ленка. Теперь у него была еще и Анька – ясноглазое создание, которое, даже сквозь слезы, начинало так же солнечно, как и ее мать, улыбаться всегда, когда он подходил к ее кроватке. И первое слово, которое произнесло это капризное существо, было «Па!», отчего Ленка даже дулась на него несколько дней:

– Какие вы… Сговорились за моей спиной! Я, понимаешь, ночи с ней не сплю, с ног сбилась, а она ему: «Па!»

…Только сейчас Николай позволил себе подумать о том, что Ленки ему все эти полтора месяца мучительно не хватало. Чего греха таить: сперва, отвозя жену и дочь в деревню, где-то в глубине сознания он даже был несколько рад тому, что останется один – работа требовала предельного сосредоточения, и он ни на что не хотел отвлекаться. И хотя в доме строго соблюдалось правило «когда папа работает, мы ему не мешаем», тем не менее, вольно или невольно, оно всегда нарушалось. То Ленка не уследит за Анюткой, и в растворе тихо-тихо приоткрытой двери появится, воровато озираясь, льняная головка дочки:

– Па?..

И он тут же терял мысль, понимая, что в ближайшие пятнадцать-двадцать минут работать ему не светит. Конечно, у него не хватало духу сказать: «Я занят!» – а потому вслед за курносым носом и такими же зелеными, как у матери, глазами в комнату вдвигалась сперва одна нога в смешной пупырчатой домашней тапочке, а за ней по двери, цепляясь за внутреннюю ручку, вкрадчиво проползала маленькая пухлая ладошка:

– Па-а?..

Он еще делал вид, что работает, но уже искоса следил, как постепенно бесшумно втягивается, просачивается в узкую щель между дверью и косяком плохо пролезающая попа в сиреневой юбочке, как появляются вторая нога и вторая рука, вытирающая всей пятерней капающий от старания нос, и наконец целая, собравшаяся по частям дочь начинала неловко перетаптываться, умирая от страстного желания что-то сказать и в то же время не смея сделать это громко:

– Па-а?..

И третьего «Па?» он, естественно, уже не выдерживал: вставал из-за стола, подхватывал на руки счастливо заливающееся смехом чадо, подбрасывал к потолку, и она хохотала все громче и громче, так же как мать, словно перекатывая в гортани десятки серебряных бубенчиков. А он подбрасывал ее еще и еще, пока в комнату не влетала разъяренная Ленка, не перехватывала Аньку в полете, не поддавала ей легкого шлепка – «Тебе же было сказано к папе не ходить, что он работает!» – не напускалась на него с гневной отповедью: «Почему ты ей это позволяешь? Так она никогда не приучится к тому, что тебе нельзя мешать!» – и не выносила мгновенно сменяющую смех на отчаянный рев дочку прочь.

Хотя и сама Ленка частенько невольно нарушала его сосредоточенность.

Она тоже тихо-тихо приоткрывала дверь и негромко, словно боясь вспугнуть рабочую атмосферу его комнаты, спрашивала, например: