из интерната дали. Штабом не сразу сделалась, сначала я даже не жил: необустроенная, неуютная. Потом Лис стал говорить – мол, грех здоровым мужикам, женщину, тетю Надю то есть, обременять, ведь она практически ничего не берет с нас, а готовит, стирает даже иногда. Тогда стали искать мебель, диван, матрасы, тумбочки, посуду, что-то воспитатели подарили, а Наташа принесла настоящий фарфоровый сервиз. Эх, Наташа. Чего, мол, он в серванте стоит, а вам с отцом, может, и послужит еще.

С отцом.

И ведь знала же, что Лиса я бы ни за что не назвал так, он и старше только на пятнадцать лет! Какой отец, смех один. Тут что-то иное.

– В штаб сейчас нельзя, говорю же. Надо, чтобы никто не услышал. У нас проблемы, Лешк.

– Да я уж понял. Ты жаловался на ребят, которые песни поют, но дело явно не в них, ясно. Слушай, мне тяжело с этим всем добром ходить, давай вон в пирожковую зайдем, я поставлю хоть на пол. Подслушивать там никто не станет, если по стакану кофе возьмем, там и за прилавком-то вечно никого.

Хмурится, но кивает, идем медленно: он из-за палочки, я из-за сумок, к гитаре-то за спиной привык давно. Вначале его «Кремону» носил, даже правое плечо сейчас заметно выше левого, потому как мне ремень длинноват был, вот и сутулился – откровенно говоря, он мог бы сказать: мол, что ж ты кривым ходишь, давай ремень отрегулирую; не сказал, точно не видел. Свою сейчас ношу правильно и ровно, но спина запомнила другое.

В пирожковой «Елена» пахнет средством для мытья пола, каким-то дезинфектантом, салатом с майонезом, кофейным напитком – наверное, Елена недавно засыпала субстрат в кастрюлю.

– Нам, пожалуйста, два кофе с молоком. – Улыбаюсь, ставлю вещи в уголок, рядом с высоким укромным столиком и другим столиком – пониже, для грязных подносов.

Двадцать копеек с вас, говорит Елена.

Пробую – горячее, ничего не чувствую больше, а в штабе лежит баночка натурального, индийского: кто-то из детей принес. В сетке у меня Фенимор Купер и хорошие рыбные консервы, но сейчас не стану доставать. Все ему.

Еще Дане книжка, но Даня уехал.

Даня.

Он же о Дане хотел поговорить.

Лис тоже делает глоток кофе, не морщится, но начинает с другого, словно издалека.

– Помнишь Ваню, Ваню Бялого? У него еще такие маленькие… – вдруг спрашивает он, тяжело облокачиваясь на стол.

От стола-то и пахнет дезинфицирующим средством, тряпками.

– Помню Ваню, да. А что такое? С ним что-то не так?

– Он, видимо, написал что-то родителям, не знаю что. И теперь они приехали, вернее, приедут сегодня утром, часа через два-три будут здесь, хотят, видите ли, поговорить с руководством. Я сказал, что мы можем встретиться в штабе, адрес дал, все честь честью.

– А в чем проблема? Ну, хотят. Угостишь их чаем, покажешь альбомы, награды. Расскажешь, как сейчас важно для детей жить на природе, вдали от городов, заниматься восстановлением природоохранных зон, чистить побережье от мусора, вести просветительскую работу среди туристов, не владеющих знаниями о пожарной безопасности, и… – задыхаюсь от произнесенного, тысячу раз произнесенного ранее. – Да что это я. О музыке расскажи, как ребята охотно слушают, сами сочиняют, играют на музыкальных инструментах. Какие они дружные и веселые, ловкие. Как помогают товарищам. В чем проблема-то? Зачем меня было так срочно вызывать? Я бы мог еще в Москве на день-другой задержаться, я там встретил…

* * *

– Кого, эту Мышку?

– Нет, Маш, это уже о тебе; правда, о тебе говорил.

– Не очень верю, извини. Попробовал бы ты тогда так сказать.

– Ну хорошо, ладно. Может быть, про встретил и не говорил. Может быть. У меня ведь был обратный билет, так что зря все.

– А признайся честно – ты ее хотел? Ну, хотел с ней потом пойти – пошел бы, если бы дождалась? Вот пяти минуточек не хватило, а. Как же могло быть.

– Хотел бы. Ну что, что? Или я не человек?

1988

Лис качает головой, разматывает шарф – вижу красную шею под ним, так случается, когда очень сильно нервничает. Вдруг понимаю, что всего два раза видел его в таком состоянии: когда в кабине уазика сидели и он кричал; и когда тете Наде сказали, что она не может меня усыновить. Вне себя был, гнев, страх. Всё.

– Понимаешь, Лешк, у них там дядя – подполковник МВД, нарочно узнавал, на самом деле подполковник. Они без него, конечно, приедут, но будут на связи, все расскажут, что увидят, если что-то покажется подозрительным…

– Но что увидят-то? Что?

– Ты же знаешь, что меня ненавидят взрослые люди.

– Это неправда.

Неправда.

– Директриса моего интерната тебя обожала, Наташа, Аленка…

– Да, но это женщины. А мужчины ненавидят, потому что ненавидят слабых, они как волки. Бросятся, загрызут. Они через два часа будут в штабе, Бялые. Олег Евгеньевич Бялый, отец Вани. И мать – забыл, как зовут. Как-то на иностранный манер, Анжелика, что ли.

* * *

– Анжелика Бялая, серьезно?

– Фамилия мужа. Ты дальше слушай.

1988

Молчит долго, кладет шарф на столик, складывает аккуратно, словно мы долго сидеть собираемся, а у нас только минут двадцать. Потому что если эти, Бялые, будут на квартире через два часа, то нужно прийти заранее, подготовиться, а мне так еще и душ принять, чтобы не пахнуть поездом, колючим одеялом, перестоявшим чаем с частыми хлопьями накипи и железистым привкусом. Может, им это важно, только о чем говорить?

– А с Ваней ты разговаривал?

– Нет, они за ним какую-то родственницу прислали, что здесь живет.

– И ты отдал?

– А что было еще делать?

Резко ставит на столик стакан, коричневато-прозрачная жидкость течет по стенкам.

– Что за родственница, можно их сейчас найти? Просто ведь нужно понимать, что именно он написал родителям. Ваня, Ваня… Он ведь у нас месяца два только, да? В Нижнем лагере, в Верхний мы его никогда не поднимали?

– Даня.

– Что – Даня?

– Он после этого сбежал.

– После чего?

– Ну, я же не сразу тебе пошел звонить.

– Интересно.

– Да. – Слышу, как у него клокочет в горле, хочет рявкнуть, но заглушает в себе, как и всегда делал. – Ну, тебе явно не понравилось бы, выдерни я тебя из Москвы раньше времени. Ты говоришь, что познакомился с кем-то, – может, я тебе семью создать мешаю?

– Господи, ну какую семью, что ты говоришь такое?

Прости. Прости.

– Поэтому я вначале попросил Даню помочь мне с этим разобраться, это вообще довольно логично – он первый помощник мне здесь, нет, после тебя, конечно, но ты то на сессии в Москве, то еще где-то…

Это сейчас бы я непременно сказал, что я и так в Отряде столько времени был, неужели не могу отлучиться? Но тогда смутился и снова подумал о Дане.

– Он сказал, что я должен разобраться с этими людьми сам, что это, мол, произведет хорошее впечатление. Хорошее впечатление, понимаешь, да? То есть он хотел где-то в уголке отсидеться, а мне предложил защищать нас – в одиночку. Как тебе это нравится?

Замер, ожидая ответа. Нужно было подтвердить, наброситься на Даню, сказать, что он вечно убегает, как вот тогда на утесе много лет назад, когда с нами еще и Аленка была, и Соня; но отчего-то не решаюсь.

– Может быть, Даня не понял всей опасности. Решил, что это просто какие-то бюрократические сложности, которые ты быстро решишь.

– Нет. Нет, Лешк. Я зашел на следующий день в его комнату – а там вещи все разбросаны, точно он быстро и нервно куда-то собирался. Документы взял. И еще… думал не говорить, но ладно, тебе скажу: он забрал из моего стола свой комсомольский билет.

– Я даже не знал, что он был членом комсомола. И потом, почему его билет хранился у тебя в столе?

– Ты много спрашиваешь, Лешк. Правда, очень много. А у меня так болит голова…

Знаю я, знаю, ничего не говори; но он касается кончиками пальцев висков, больно растирает кожу – так, чтобы остались красные следы, чтобы я видел и сочувствовал. Но через несколько минут успокаивается, опускает руки – ни одна таблетка так быстро не подействовала бы, а он и не принимает никогда таблетки.

– Ладно. Слушай, раз они точно явятся – надо идти, чтобы хоть какой-то временной запас был.

– Ты разве меня не слушал?

Обиженно говорит, водит пальцем по столу. Слушал, понял давно.

– Я могу с ними сам поговорить, – наконец озвучиваю то, что он хочет услышать, хотя, конечно,