— Отличный инструмент, — сказал он.

Чарльз объяснил, что пианино досталось ему от бабушки.

— Она прекрасно играла; думаю, если бы она захотела, она могла бы стать знаменитой.

Роберт открыл футляр. Скрипка лежала внутри, обернутая в мягкую материю; Роберт откинул ткань, взял скрипку, смычок и сыграл несколько нот. Чарльз пару раз нажал «ля», и Роберт принялся подкручивать колки, пока не настроил скрипку в тон пианино. Сыграл короткий отрывок из Баха, чтобы размять пальцы. Его игра на скрипке разительно отличалась от тех вымученных пассажей, которые он извлекал из пианино.

Роберт положил скрипку обратно в футляр и зарылся в ворох принесенных им партитур.

— Что бы нам такое сыграть, Чарльз? Может, начнем с Моцарта?

Они выбрали одну сонату. Кинг никогда раньше не играл дуэтом, и с непривычки ему было трудно держать ритм и не выбиваться из темпа со скрипкой. Хорошо еще, что соната была не особенно сложной.

В субботу он снова встречался с Энни — той самой женщиной, рядом с которой беспробудно проспал всю ночь на прошлой неделе, как раз накануне знакомства с Робертом. Он предпочел бы в тот вечер побыть один, но она заявилась к нему без предупреждения, да еще и захотела остаться на ночь. Для Кинга их отношения уже закончились. Для него они стали как парализованная конечность, которая атрофировалась до такой степени, что единственный метод лечения — ампутация.

Они дошли уже почти до da capo.[9]

— Повтор играем? — спросил он.

— Ага. — На страницу назад, и снова — главная тема.

Энни была на три года моложе Чарльза, ей было двадцать четыре. Она работала учительницей в школе, и они познакомились в музее Фитцвильяма, куда Кинг забрел поразмыслить над одним хитрым расчетом, который никак ему не давался. Она привела на экскурсию группу школьников и водила их от экспоната к экспонату, а он неотрывно следил за ней взглядом, так что она не могла его не заметить. Поначалу, когда их взгляды встречались, она оставалась совершенно бесстрастной, разве что чуточку озадаченной. А потом, когда она в энный раз прошла мимо Кинга, она улыбнулась ему и, похоже, хотела заговорить, но лишь пожала плечами — вот, мол, приходится таскаться с толпой неугомонных детишек по скучным музеям, потому что кто-то там из начальства решил, будто школьникам это нужно. Наконец она велела детям достать альбомы и дала им задание нарисовать, что им больше всего запомнилось в музее. Дети горохом рассыпались по залу, а она наблюдала за ними, стоя в углу — и тут уж Кинг не упустил благоприятной возможности подойти познакомиться. Через два месяца, лежа с ней в одной постели, он уже дрых без задних ног до половины десятого.

Кинг слегка сбился, но поправляться не стал — иначе он сбился бы с ритма. Он начал слегка упрощать сложные пассажи, чтобы не отставать от скрипки. Когда они доиграли эту часть сонаты, он предложил повторить ее — ему хотелось сыграть как следует; на сей раз получилось вполне пристойно, и он остался доволен собой. Не делая паузы, они перешли к следующей части — менуэту.

Кинг был твердо намерен расстаться с Энни: память о ее теле навсегда вытеснила воспоминания о той первой ночи и о тех первых минутах, когда она шла по музейному залу или наклонялась к детям, чтобы что-то им объяснить, — а он впитывал взглядом каждое ее движение, каждый изгиб ее тела. Сейчас он не чувствовал к ней ничего. Вместо чувств — абсолютная пустота. И ее тело было лишь частью этой бесконечной, безбрежной пустоты. Его пальцы играли одну и ту же последовательность аккордов — и каждый аккорд, хотя и повторявшийся без изменений, все равно каждый раз был другим; каждый аккорд был как новая тайна, новое обещание, зародыш нового мира — другой, новой жизни, которая обязательно будет лучше, пусть даже совсем чуть-чуть. Ах, если б реальная жизнь была бы такой же неоднозначной, такой же неповторимой, как музыкальный фрагмент! Но нет: теперь он уже и не вспомнит ту радость открытия, то ощущение соприкосновения с тайной, когда он впервые увидел Энни — как она шла по музейному залу, и в каждом ее движении было что-то загадочное, недосказанное.

Началось повторение менуэта — но тема звучала по-новому. Скрипка играла теперь совсем рядом, буквально над ухом у Чарльза. Он слышал дыхание Роберта, его едва сдерживаемые вздохи. Музыка объединила их, они словно стали частью друг друга. Теперь Кинг знал Роберта так же хорошо, как знал эту мелодию. Финальные аккорды — и тишина.

Молчать Кинг не мог.

— Неплохо у нас получилось. — Он повернулся к Роберту — на лице у того были написаны одновременно и удовольствие, и та напряженная сосредоточенность, которая захватила их обоих во время игры. Роберт согласился: и вправду неплохо.

Кинг предложил передохнуть и выпить чаю — он отправился на кухню, а Роберт снова уселся за пианино и наиграл несколько тактов из Моцарта. Потом Роберт тоже пришел на кухню, и Кинг почувствовал, как тот подошел очень близко к нему и встал рядом. Роберт взял заварной чайник и отнес его в комнату. Кинг вернулся в гостиную, и они устроились в креслах. Кинг заговорил о политике.

— Читали сегодняшние газеты? Похоже, кого-то из представителей Форума введут в один из государственных комитетов. С ума сойти, какой жест! Но не более того.

— Иногда жесты тоже немало значат, — отозвался Роберт. — Не стоит преуменьшать значение символов. Даже если тот человек, кого они введут в комитет, не имеет никакого веса в политике, это не важно. Главное — он в комитете.

Выпив чаю, они сыграли дуэтом еще две сонаты и наконец согласились, что оба порядком устали. Закончив вторую сонату, Чарльз убрал руки с клавиш — и почувствовал руку Роберта у себя на плече.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал Роберт. Его рука задержалась на плече Кинга чуть дольше, чем нужно для такой простой фразы.

Да, Роберт был прав: не стоит недооценивать значение жестов. Тогда, в музее Фитцвильяма, он приметил хорошенькую учительницу, что привела на экскурсию школьников. Он несколько раз ловил ее взгляд. И в какой-то из этих разов, когда их взгляды встретились, она откинула волосы назад. Когда их глаза встретились в следующий раз, она улыбнулась ему, после чего Кинг дождался возможности, чтобы с ней заговорить. А сейчас ему нужен был жест, который ясно сказал бы ей: «Все, хватит!»

Только что рука Роберта лежала у него на плече — и вот ее уже нет. Роберт убрал в футляр скрипку — так же нежно и бережно, как мать баюкает своего ребенка. Кинг начал просматривать партитуры. Среди нотных листов ему попалась какая-то папка, он открыл ее и обнаружил несколько рукописных листов.

— Ой, нет, — сказал Роберт, — это закрой.

Кинг послушался.

— Стихи? — спросил он. Он успел заметить, что короткие строчки были примерно одной длины.