Оставалось всего несколько съемочных дней, и веселье, охватывающее группу после окончания рабочего процесса, входило совсем уж в пике. Всем ясно было, что этого волшебного праздника непослушания осталось совсем чуть-чуть. Что скоро сказка кончится, мы вернемся в Москву – и начнется обыкновенная жизнь. Монтаж, озвучка, метро, пыльный, усталый город. И так – до следующего проекта, до следующего билета в сказку.

Вечерами теперь засиживались еще дольше, смеялись веселее, пили больше. И у всех на лицах было написано желание успеть ухватить последние крохи этой нашей свободы, этого единения, где все мы казались одной семьей, занятой общим делом.

Этим самообманом, восхитительной мистификацией, которой не суждено больше повториться. И правда, многих из этих людей я не встречала больше никогда. Как не встречала более никогда многих из своих однокурсников и педагогов. О, великая иллюзия театрально-киношной сплоченности, тогда я еще не ведала, каким опасным и разрушительным явлением ты можешь быть!

В последний съемочный день решено было снимать сцену, в которой погибал возлюбленный моей героини и Зинаида оставалась одна, в чужой стране, без прошлого, без будущего, с растоптанной душой и разбитым сердцем.

Над раскаленной землей гулял вечерний ветер, принесший с собой едва уловимый запах степных трав и раскаленных солнцем солончаков. Повеяло ночной прохладой. Черная мгла постепенно опускалась на эту давно не ведавшую дождя, спекшуюся от солнца пустыню. Но над горизонтом еще горело темно-красное солнце, окрашивая все кругом в тревожные тона.

Азаров дал команду. Я заняла свое место на съемочной площадке, и вот со стороны пустыни показался всадник на черном коне. Я, вернее не я, а Зинаида, замерла, стиснув руки у груди, зная, что возлюбленный скачет к ней, что сейчас наконец состоится их долгожданная встреча. В этот момент откуда-то слева появился другой всадник, поскакал наперерез. Раздался пистолетный выстрел, и всадник, как подкошенный, рухнул, повис, запутавшись в упряжи. Его шляпа слетела и покатилась по выжженной земле.

Зинаида отчаянно вскрикнула. А конь, испуганный выстрелом, рванулся в сторону, унося тело ее застреленного возлюбленного к пламенеющей в закатных лучах линии горизонта, над которой мелькали словно короткими черными штрихами начертанные силуэты ястребов.

Сцена, в которой Зинаида рыдает над телом Белоклинского, давно была снята, и во время съемок я практически ничего не чувствовала, просто честно выполняла свою работу. Потому что человек, над которым я рыдала, чье бесчувственное тело обнимала и целовала в холодный лоб, был актером Колесовым, с которым мы отлично ладили на площадке, но – и только. Сейчас же я твердо знала, что там, на коне, Дмитрий. Что это он, подстреленный, рухнул и повис в стременах. Нет, я не сошла с ума, я отлично понимала, что все это – иллюзия, что сейчас Азаров скомандует «Стоп! Снято!» и морок развеется. Но, черт возьми, наверное, сработала какая-то магия кино. Мне вдруг стало так невыносимо больно, так страшно, так одиноко на этой растрескавшейся от жара земле. И показалось, будто я в самом деле никогда больше не увижу Дмитрия. Господи, как же я жить буду без этой надменной горделивости, уверенности, что лучше его только боги, этой непостижимой лжи, которой он окутывал мое сознание? Как я смогу дальше жить – после этого?

И потом, когда Азаров уже отдал команду и поздравил всех с окончанием съемок. Когда уже вернулся Дмитрий и встал чуть поодаль от меня, стирая бумажным полотенцем песок со лба, когда все засуетились, убирая реквизит, снимая софиты и пряча технику, я все никак не могла избавиться от этого наваждения. Во мне зрела какая-то отчаянная решимость, необходимость высказать наконец все до конца, потому что после может быть поздно. Желание схватить в охапку ускользающее от меня счастье и держаться за него любой ценой.

И когда автобус отвез нас к цековской гостинице «Ашхабад», в которой разместили киногруппу, и я поняла, что вот сейчас мы разойдемся по своим номерам, а завтра рано утром сядем в самолет – и тем все и кончится, мне наплевать стало на все условности, на то, что я выставляла себя идиоткой перед коллегами. Лишь бы еще хоть немного побыть с ним, услышать его голос. Я догнала Дмитрия, уже поднимавшегося по ступенькам на крыльцо, и схватила за руку.

– Вы… Вы уже спать идете? – сбивчиво спросила я.

Кто-то обернулся на нас, кто-то фыркнул, но мне было уже все равно.

– Ну да, завтра вставать рано, – кивнул он. – В Москву же. Что ж, Зинаида, здорово было вместе поработать.

– Вот все и закончилось… – пробормотала я.

Мне хотелось снова сказать ему о том, что я к нему чувствую, может быть, попытаться объяснить, переубедить его. Но он смотрел на меня своими пристальными темными глазами, словно запрещая делать это.

– Наверное, мы больше не увидимся? – пробормотала я.

– Да ты что! Увидимся, конечно, – улыбнулся он. – Ты ведь теперь актриса. А киношный мир – очень маленький.

Он помолчал с минуту, снова взглянул на меня и вдруг предложил:

– Ну хочешь, постоим еще минутку, покурим.

Может быть, его и самого хоть краем зацепила эта иллюзия, которую мы создали сегодня. Какое-то ощущение того, что уходит, улетучивается, опускается за горизонт вместе с закатным солнцем наш единственный шанс на счастье.

Так или иначе, дождавшись, пока все наши партнеры зайдут в гостиницу и входная дверь захлопнется, мы остались с ним стоять на крыльце, под покровом опустившейся на нас темной, бархатной, пахнущей фруктами и пряностями азиатской ночи. Дмитрий закурил и стал задумчиво пускать дым кольцами вверх. Я говорила что-то бессмысленное, дурацкое, он отвечал мне, и я с каждой минутой чувствовала, как уходит, утекает сквозь пальцы отписанное нам время. И уже когда он бросил окурок на землю и растоптал его ботинком, я вдруг решилась. Обернулась к нему и проговорила прочувствованно:

– Я люблю тебя!

Он вздрогнул и в первую секунду посмотрел на меня так, словно мне удалось достучаться до него, пробиться сквозь эту его внешнюю оболочку вальяжного мускулистого античного бога. Но тут же поморщился, сжал пальцами переносицу и отозвался:

– Влада, не надо… Ты актриса, я понимаю. Кино, искусство – все это завораживает, внушает иллюзии. Но я – взрослый женатый человек. И все эти игры мне уже не по возрасту.

Мне стало так больно, будто он наотмашь ударил меня по лицу. Наверное, надо было зарыдать, но лишь одна проклятая крупная слеза театрально сползла по щеке.

– Очень кинематографично, – сказал он, протянул руку и стер ее пальцем. – Но, поверь, в моей жизни все это уже было.

И тогда я, каким-то образом найдя в себе силы не сорваться, улыбнулась и спокойно спросила:

– Можно я тебя поцелую?

И он ответил:

– Да.

А затем он, будто заранее зная всю драматургию этой сцены, снял с себя мои руки и молча распахнул передо мной дверь гостиницы. Я вошла в душный, отделанный мозаичной плиткой холл, и дверь гулко захлопнулась за моей спиной.