— Да, сударь, я пришла просить места гувернантки-француженки для ее дочерей.

— Гувернантки, в ваши лета?

— Увы! и в молодые годы терпят нужду. Я потеряла отца и мать, брат мой, бедный лейтенант, ничем мне помочь не в состоянии; что прикажете делать? Я могу честно зарабатывать на хлеб, полагаясь единственно на начатки воспитания моего.

— Сколько вам в год положат?

— Увы! Пятьдесят жалких экю на платье.

— Не густо.

— Больше не дают.

— А сейчас вы где живете?

— У бедной тети, где день-деньской шью рубашки, чтоб заработать на жизнь.

— А что, если я предложу вам место гувернантки, но не при детях, а у благородного человека? Будете жить со мной и получать пятьдесят экю не в год, а в месяц.

— Быть вашей гувернанткой? Вашей семьи, вы имеете в виду.

— Нет у меня семьи, я одинок, я странствую. Я завтра в пять утра еду в Дрезден, и в моей карете найдется место для вас, если вы пожелаете. Я остановился в таком-то трактире, приходите пораньше со своим сундучком и в путь.

— Вы, верно, шутите, и потом я вас совсем не знаю.

— Я не шучу, а что до того, что вы меня не знаете, то, спрашивается, у кого из нас больше оснований желать получше узнать другого? Мы отлично узнаем друг друга за сутки, чего же более.

Я говорил серьезно, искренне, барышня уверилась, что я не дурачусь, и до крайности удивилась. Я и сам поразился, что так дело обернулось, предложил-то я это сперва для красного словца. Уговаривая девицу, я уговорил себя; случай следовал по мудрым правилам шалопайства, и я с удовольствием примечал, как она раздумывает, поглядывает на меня украдкой, чтоб понять, не насмехаюсь ли я. Мне казалось, я наперед знаю, какие мысли ее занимают, и я все истолковывал в лучшую сторону. Я выведу барышню в свет, придам лоску, научу обхождению. Я не сомневался, что девица она честная и чувствительная, и радовался, что мне выпадет счастье просветить ее, разрушить ложные представления о добродетели. Я фатовато достаю из кармана два дуката и даю ей в счет первого месяца. Она берет их, скромно, нерешительно, убедившись, что я ее не обманываю.

Баронесса принимает меня, она уже дважды прочла письмо, она задает мне сотню вопросов о милом сыночке, просит обедать у нее завтра же и обижается, когда я говорю, что уезжаю рано утром. Я благодарю, откланиваюсь и направляюсь к Бастиани, даже не заметив, уходя, что юной девицы уже не было на месте.

Я обедаю у аббата, весь день мы проводим за ломбером, потом плотно ужинаем, обнимаемся и прости-прощай. Спозаранку все уже готово, лошади запряжены, я трогаюсь в путь, и через сто шагов кучер останавливается. Стекло справа от меня было опущено, в него суют узел, я смотрю и вижу барышню, о которой, честно говоря, и думать забыл; слуга мой распахивает дверцу, она садится рядом со мной, я хвалю ее ловкость, клянусь, что не ожидал подобной прыти, и мы едем. Она говорит, что упредила кучера за четверть часа, чтоб он остановился, как завидит ее, и приказала сие от моего имени.

— Как вы все толково устроили, а то ведь в трактире могли бог знает что подумать. Вдруг бы вас кто задержал.

— Это как раз нет. В Бреславле даже не узнают, что я с вами уехала, если только возчик не скажет. Но я бы не решилась прийти, если б не взяла два дуката. Я не хотела[492], чтоб вы почитали меня за мошенницу[493].

Житье мое в Экс-ан-Провансе; тяжкая болезнь, незнакомка выхаживает меня. Маркиз д’Аржанс. Калиостро. Отъезд. Письмо Генриетты. Марсель <…>

Покинув Ним, я вознамерился провести карнавал в Эксе, славящемся Парламентом своим и благородным дворянством. Я желал познакомиться с ним. Я остановился в «Трех дофинах», коли не ошибаюсь; там я повстречал испанского кардинала, направлявшегося в Рим на конклав, дабы избрать нового папу[496]заместо Редзонико.

От комнаты Его Преосвященства меня отделяла лишь тонкая перегородка, и я за ужином услыхал, какой нагоняй задал он кому-то, похоже, первому своему камердинеру, ведавшему дорожными расходами. Причина, вызвавшая праведный гнев кардинала, была та, что служитель скупился на обеды и ужины, как будто хозяин его был первейшим из испанских нищих.

— Я и не думаю скупиться, монсеньор, но тратить более решительно невозможно, если только не понуждать трактирщиков заламывать вдвое за трапезы, кои сами вы изволите находить обильными, где стол ломится от дичи, рыбы, вин.

— Пусть так, а голова вам на что дана? Вы могли бы отправлять вперед посыльных, заказывать обеды в местах, где я останавливаться не намерен, и все равно платить за них; пусть готовят на двенадцать человек, когда нас шесть, и непременно накрывают три стола, один для нас, другой для священников, третий для слуг. Ямщикам вы даете всего двадцать су, мне приходится краснеть за вас; сверх того, что за прогоны полагается, надобно давать не меньше экю, а коль сдачу с луидора приносят, оставлять ее на столе. Я видел, вы ее себе в карман кладете. Что за нищенство? И в Версале, и в Мадриде, и в Риме, ведь все всё знают, станут говорить, что кардинал де ла Серда нищий или, хуже того, скупец. Так знайте, что я не тот и не другой. Перестаньте позорить меня иль убирайтесь вон.

Таков характер испанского гранда, но на самом деле кардинал был прав. Я увидал его, когда он утром уезжал. Ну и рожа! Маленький, скособоченный урод, лицом черен и так мерзок, что только титулы да деньги, рассыпаемые щедрой рукой, могли возбудить к нему уважение, а то б все его за конюха принимали. Коль Бог тебя красотой обделил, а умом и достатком нет, сделай все, чтоб отвлечь от личности своей назойливые взоры. Роскошь превосходно излечивает природные изъяны, а чванство помогает уродам презирать красавцев.

На другой день я справился о маркизе д’Аржансе. Мне отвечали, что он в поместье брата своего, маркиза д’Эгюия, президента Парламента, и я поехал. Маркиз, более славный долгою дружбой, коей почтил его покойный Фридрих II, нежели писаниями своими, кои нынче никто не читает, был уже стар. Сей муж, знаменитый любострастием и честностью, любезный и обходительный, решительный эпикуреец, жил с актеркой Кошуа, что достойна была стать его женою и стала ею. Первейшей обязанностью почитала она быть супругу своему верной служанкою. Маркиз д’Аржанс был в науках сведущ, силен в греческом и еврейском, одарен от природы счастливой памятью и потому исполнен всяческой учености. Он встретил меня с великим радушием, ибо знал обо мне из писем друга своего милорда маршала; он представил меня жене и брату своему, д’Эгюию, славному президенту Парламента Экса, человеку состоятельному, не чуждому изящной словесности, нравственному по велению сердца, а не токмо религии, что говорит о многом, ибо острый ум соединялся в нем с глубокой набожностью. Он до такой степени дружен был с иезуитами, что сделался членом ордена, что называется «в короткой сутане»[497]. Он нежно любил и жалел брата, уповая, что на него снизойдет благодать и он вернется в лоно церкви. Брат, смеясь, советовал ему и дальше надеяться; оба они рассуждали о вере, не боясь обидеть другого. Меня представили многочисленному обществу, сплошь состоявшему из родственников обоего полу, любезных и обходительных, как все провансальское дворянство, вежливое до черезвычайности. Представляли там комедию на маленьком театре, со вкусом ели, много гуляли, совсем не по сезону. В Провансе зимой холодно только, когда ветер, но, увы, северный ветер дует частенько.