фальшивый». Я ему верю. Он мой союзник, соратник, талантливый человек, наделенный чуткой интуицией. И он — в образе, чувствует его изнутри. Что ж, я обязательно переделаю сцену, перепишу диалог, заменю, выброшу — вывернусь наизнанку, потому что речь не о капризах. Я актеру слуга абсолютный. Но одновременно и хозяин. Вот это сочетание и устраивает актеров, потому что они знают: для них будет сделано все. Я способен выразить свое неудовольствие оператору, почему так долго ставят свет, задать выволочку второму режиссеру, но я никогда не выговаривал ни одному актеру, даже если он мне не нравился. Я ведь его выбрал. Артист — это самый хрупкий, нежный, тонкий инструмент режиссера. Только взаимопонимание, забота, полное доверие. Если актер сыграет вдруг что-то неожиданно, то это я больше всего люблю. Иногда такое замечательно ложится в образ, в картину. И я пришел к подобным установкам еще в первой же картине сразу.

Задавали мне и такой вопрос: «Идете ли вы на риск, если твердо не уверены в результате, только бы избежать банальности?»

Риска не боюсь — входит в профессию. А банальность, конечно, страшна, но волей-неволей иногда впадаешь в нее, и это очень обидно. Всегда хочется найти то самое — единственное — решение. Постановка картины для меня — череда непрерывных сомнений и неуверенности. В конце съемок как будто начинаешь что-то понимать. Когда приступаю к складыванию фильма и по многу раз смотрю отснятое, придерживаюсь одного критерия: если мне интересно, значит, получилось. А что не нравится — вон! Я доверяю своему непосредственному зрительскому взгляду.

* * *

Мне развлекательную комедию делать скучно. Смотрю такие картины с удовольствием, если они умело сработаны, и тотчас забываю. Тратить на такое годы жизни не хочу.

В произведении искусства для меня обязательно активное вмешательство в жизнь, стремление ее познать. И эстетическая неординарность. Я убежденный беллетрист. Это слово у критиков приобрело ругательный оттенок. Пусть. Для меня Дюма — гений беллетристики. По-моему, ругают те, кто не умеет рассказать захватывающе. Мне же важно увлечь своей историей. И чтоб было занимательно. Снимаю ли картину, веду ли передачу, пишу ли книгу, хочется, чтоб было интересно, естественно, искренне и понятно. Не терплю зауми. Комедии необходима легкость (но не легковесность). Когда у комедии тяжелая поступь — становится не смешно.

* * *

Вообще, художник — существо мнительное, ранимое. Он очень тяжело переживает любой неуспех, провал. Но, мне кажется, главная хворь наших деятелей искусства — синдром недооцененности. Каждому чудится, что он талантливее, чем это признано, что создание его замечательно, а награда недостаточна. Многие убеждены, что их недолауреатили, недорецензировали, чего-то недодали.

Отчего так? Когда создавалось Советское государство, были введены звания для нашего брата. Скажем, народный артист республики. Естественно, хотели тем самым отделить буржуазное искусство от социалистического. Одними из первых новые звания получили Ермолова и Шаляпин. Они, действительно, были всеобщими кумирами.

Но дальше завели уйму званий: заслуженный, народный республики, народный СССР и т. д. Появились Ленинские премии, Госпремии, звезда Героя Социалистического Труда. Часто, в особенности в годы сталинщины, подобными наградами отличали любимчиков. Замечательным артистам и литераторам тоже кое-что иногда перепадало. Но я никогда не забуду, как внеочередным постановлением Сталинскую премию присудили фильму «Щит Джургая». Кто сейчас помнит этот фильм?

Самое трудное для художника — заработать имя в народе. Мне кажется, должна быть изменена система поощрений в искусстве. Желанны профессиональные премии! Премии, которые даются коллегами, — «Оскар» Американской киноакадемии, европейский «Феликс», наша «Ника», ибо получить одобрение профессионалов чрезвычайно трудно…

Некоторые художники меняются вместе со временем. Как правило, это — процесс медленный и мучительный, это естественное развитие для честного творца. А иные перерождаются мгновенно, ради выгоды. Тут уж — приспособленчество. Да и в нашей прессе наряду с людьми чистыми и честными выступают конъюнктурщики. Можно ли ждать от них справедливых оценок?

А иной раз читаешь статью о новом фильме — вроде все верно. Когда же посмотришь на подпись, то трудно сдержать возмущение: «Боже, да у этого человека руки по локоть в кинематографической крови. Скольким фильмам помешал родиться сей идеологический акушер! Скольким учинил членовредительство!»

* * *

Посмотрев картину «Предсказание» в ленинградском Доме кино, мне позвонил Собчак, с которым мы были мало знакомы: «Я в восторге. Как угаданы грозовая атмосфера времени и то, что нас ждало…»

Я сказал: «Вот и помогите, чтоб картину увидели в вашем городе».

Он дал на это десять миллионов рублей. Не парадокс ли? Раньше кино по приносимой стране прибыли стояло на втором месте после водки… Если б и была у меня такая цель — повлиять на политику, — то как, мне объясните, воздействовать на политику фильмом, который не встретился со зрителем? Повлиять можно только тем, что увидели. А фильм «Предсказание» зритель, по сути, не видел… И это моя постоянная боль. Я считаю, что фильм значительно лучше, чем сложилась его экранная судьба. Он вышел на экраны в 1993 году и, как многие другие, исчез в какой-то черной дыре, которых образовалось немало в те лихие годы…

* * *

У меня есть одно качество — в нем одновременно моя сила и моя слабость. Это качество — любовь к подробностям. Я сам про себя говорю: «Я подробист!» Когда я снимаю сцену, я погружаюсь в нее полностью. В сценарии она, эта сцена, отмерена определенным количеством времени: скажем, «одна минута». Но мне интересны психологические подробности поведения героев, я боюсь пропустить какие-то важные, как мне кажется, реакции исполнителей, актерские пристройки друг к другу. Я стараюсь насытить сцену крупными планами персонажей и т. д. В результате после съемки смонтированная сцена идет не одну минуту, а три. И все страшно довольны! Сцена получилась значительно богаче, нежели была написана, в ней полно нюансов, в ней дышит настроение. И я, признаюсь, тоже доволен сценой и, что греха таить, собой. Муки начинаются позже, когда я приступаю к монтажу фильма. Выясняется, что здесь в этом месте для ритма всей ленты не нужна такая подробная разработка, из-за этой сцены замедляется ритм всего фильма, ее надо безбожно сокращать. Но сцена сама по себе прекрасная, все от нее в восторге. На нее не поднимается рука. И вот тут я должен наступить «на горло собственной песне» и безжалостно сократить этот эпизод, так как от этого выиграет вся кинокартина в целом. Это чудовищно трудно, жалко губить хорошо снятую сцену, но, к сожалению, приходится… Как много дивных кусков я вынужден был выбросить прочь из фильмов из-за своей этой творческой жадности